очень нудно 
25 
Я не хочу оставлять Кару одну, поэтому отправляюсь в реанимационное отделение, только когда она засыпает. Эдвард сидит на стуле, опустив голову на руки, как будто молится. Я жду, не хочу его тревожить, но потом понимаю, что он дремлет.
Мне выпадает шанс более внимательно посмотреть на Люка. Последний раз я была здесь с Карой и социальным работником и тогда больше обращала внимание на реакцию дочери, чем на собственные чувства.
Я всегда считала, что Люк — это глагол. В том смысле, что он всегда в движении, никогда не отдыхает. Глядя на него недвижимого, я вспоминаю то время, когда мне хотелось проснуться раньше, чем он, чтобы получше его рассмотреть: лепной изгиб уха, золотистый изгиб подбородка, переливающиеся всеми цветами радуги шрамы на руках и шее, которые он получил за эти годы.
Наверное, из горла у меня вырвался какой-то звук, потому что Эдвард внезапно очнулся и уставился на меня.
Прости, — извинилась я, не зная, у кого прошу прощения.
Чудно, верно? — Эдвард встает, подходит ко мне, и я понимаю, что от него пахнет мужчиной. Дезодорантом «Олд Спайс» и кремом для бритья. — Я продолжаю думать, что он просто спит.
Я обнимаю сына за талию, прижимаю к себе.
Я хотела раньше спуститься, но...
Кара, — произносит он.
Я смотрю на Эдварда.
Она не знала, что ты приехал.
Он криво усмехается.
Отсюда и такой «теплый» прием.
Она сейчас плохо соображает.
Эдвард хмыкает.
Ну да! Она явно считает меня козлом. — Он качает головой. — И я уже начинаю думать, что она права.
Я смотрю на Люка. Он без сознания, но вести при нем подобные разговоры немного странно.
Мне нужно выпить чашечку кофе, — говорю я.
Эдвард идет за мной по коридору в семейную комнату отдыха. Это скучная, мрачная небольшая комната с серыми стенами и без единого окна. В углу кофейная машина и автомат, в котором за доллар можно купить стаканчик. Еще здесь стоят два дивана, несколько стульев, ящик с поломанными игрушками и лежат старые-престарые журналы.
Я варю себе черный кофе без сахара, Эдвард усаживается на диван.
Возможно, твоя сестра этого и не понимает, но ты ей нужен.
Я не останусь, — тут же заявляет Эдвард. — Сразу уеду, как только...
Он не заканчивает фразу. И я молчу.
Я чувствую себя обманщиком. Часть меня понимает, что я должен находиться в той палате, беседовать с его врачами, потому что я его сын, — правильно, именно так сыновья и поступают. Но другая часть меня осознает, что я уже давно не его сын, что меньше всего, когда откроет глаза, он захочет увидеть меня.
В заключение кофе проливается из кофеварки. Я понимаю, что понятия не имею, какой кофе любит Эдвард. Раньше я могла бы рассказать о своем мальчике все до мельчайших подробностей: откуда у него шрам сзади на шее, где у него родинки, насколько он боится щекотки, как он спит — на спине или на животе. Чего еще я больше не знаю о своем сыне?
Ты вернулся домой, когда я попросила, — говорю я, протягивая ему черный кофе без сахара. — Ты поступил правильно.
Эдвард проводит пальцем по кромке стаканчика.
Мама, а что если...
Я сажусь рядом с ним.
Что, если что?
Сама знаешь.
Надежда и реальность в больничных стенах лежат в противоположных плоскостях. Эдварду нет нужды уточнять, что он имеет в виду; именно об этом я так старательно запрещаю себе думать. Сомнение подобно красителю: капнешь на ткань сотканных тобой оправданий — от пятна никогда не избавишься.
Я многое хочу сказать Эдварду. Что это нечестно, так не должно быть. После всего, что Люк пережил — сколько раз он мог замерзнуть, сколько раз на него могли напасть дикие звери, сколько сотен других ужасных природных явлений он пережил, — казалось унизительным думать, что он погибнет в результате банальной автомобильной аварии.
Но вместо этого я предлагаю:
Давай пока не будем об этом говорить.
Мама, здесь мне не место.
А кому здесь место? — Я тру виски. — Просто продолжай накапливать информацию, которой с тобой делятся врачи. Когда Кара будет готова, вы вдвоем сможете все обсудить.
Я могу тебя спросить? — задает вопрос Эдвард. — Почему она так меня ненавидит?
Я думаю о том, чтобы скрыть от него правду, но потом вспоминаю Кару: о том, что она выпила в день аварии, о том, какой я выгляжу лицемеркой, когда разыгрываю перед ней оптимизм касательно состояния Люка, в то время как прогнозы врачей подобных надежд явно не внушают.
25 
