16 
– Будет больно. Разве можно вот так идти на боль? И мой долг не позволяет, чтобы меня поймали. Понимаешь? Епископа здесь уже нет. – Странный педантизм вдруг возымел власть над ним. – Ведь это мой приход. – Он нащупал оладью и с жадностью стал есть.
Корал веско проговорила:
– Да, задача. – Послышалось бульканье – это он припал к бутылке. Он сказал:
– Все пытаюсь вспомнить, как мне хорошо жилось когда-то. – Светлячок, точно фонариком, осветил его лицо и тут же погас. Лицо бродяги – чем могла одарить этого человека жизнь? Он сказал: – В Мехико сейчас читают «Благословен Бог». Там епископ… Думаешь, ему придет в голову?.. Там даже не знают, что я жив.
Она сказала:
– Вы, конечно, можете отречься.
– Не понимаю.
– Отречься от веры, – сказала она словами из «Истории Европы».
Он сказал:
– Это невозможно. Такого пути для меня нет. Я священник. Это свыше моих сил.
Девочка внимательно выслушала его. Она сказала:
– Вроде родимого пятна. – Она слышала, что он отчаянно высасывает пиво из бутылки. Она сказала: – Может, я найду, где у отца бренди.
– Нет, нет! Воровать нельзя. – Он допил пиво; долгий стеклянный присвист в темноте – больше не осталось ни капли. Он сказал: – Надо уходить. Немедленно.
– Вы всегда можете вернуться сюда.
– Твоему отцу это не понравится.
– А он не узнает, – сказала она. – Я присмотрю за вами. Моя комната как раз напротив этой двери. Постучите мне в окно. Пожалуй, лучше, – сосредоточенно продолжала она, – если у нас будет сигнальный код. Ведь мало ли кто может постучать.
Он сказал с ужасом:
– Неужели мужчина?
– Да. Как знать? Вдруг еще кто-нибудь убежал от суда.
– Нет, – растерянно проговорил он, – вряд ли.
Она беззаботно ответила:
– Всякое случается.
– И до меня было?
– Нет, но беглецы наверняка будут. Я должна быть готова. Постучите мне три раза. Два длинных стука и один короткий.
Он вдруг фыркнул по-ребячьи:
– А как стучать длинно?
– Вот так.
– То есть громко?
– Я называю такие стуки длинными – по Морзе. – Тут уж он ничего не понял. Он сказал:
– Ты очень хорошая девочка. Помолись за меня.
– О-о! – сказала она. – Я в это не верю.
– Не веришь в молитвы?
– Я не верю в Бога. Я утратила веру, когда мне было десять лет.
– Ай-ай-ай! – сказал он. – Тогда я за тебя буду молиться.
– Молитесь, если хотите, – покровительственным тоном сказала она. – А если придете к нам еще, я научу вас азбуке Морзе. Вам это пригодится.
– Когда?
– Если б вы спрятались на плантации, я сигнализировала бы вам зеркалом о передвижении противника.
Он с полной серьезностью выслушал ее.
– Но тебя могут увидеть.
– Ну, – сказала она, – я бы придумала какую-нибудь отговорку. – Она рассуждала логично, двигаясь шаг за шагом, сметая все препятствия на своем пути.
– Прощай, дитя мое, – сказал он и задержался в дверях. – Может быть… ведь молитвы тебе не нужны… Может быть, тебе будет интересно… Я умею показывать забавный фокус.
– Я люблю фокусы.
– Его показывают на картах. У тебя есть карты?
– Нет.
Он вздохнул.
– Тогда ничего не выйдет, – и тихо засмеялся. Она почувствовала запах пива в его дыхании. – Тогда я буду молиться за тебя.
Она сказала:
– По-моему, вы совсем не боитесь.
– Глоток алкоголя, – сказал он, – делает чудеса с трусом. А если бы еще выпить бренди, да я… я бы бросил вызов самому дьяволу. – Он споткнулся в дверях.
– Прощайте, – сказала она. – Надеюсь, вам удастся бежать. – Из темноты донесся легкий вздох. Она тихо проговорила: – Если они вас убьют, я не прощу им этого – никогда. – Ни минуты не задумываясь, она была готова взять на себя любую ответственность, даже месть. В этом была ее жизнь.
На просеке стояли пять-шесть плетеных глинобитных хижин – две совсем развалились. Несколько свиней, копались в земле, а какая-то старуха носила из хижины в хижину горящий уголек и разжигала маленькие костры посреди пола, чтобы выгнать дымом москитов. В двух хижинах жили женщины, в третьей – свиньи, в последней, неразвалившейся, где хранилась кукуруза, – старик, и мальчик, и полчища крыс. Старик стоял посреди просеки, глядя, как старуха ходит с разжигой; уголек мелькал в темноте, точно совершался неизменный еженощный обряд. Седые волосы, седая щетинистая борода, руки, темные и хрупкие, как прошлогодние листья, – он был воплощением безмерной долговечности. Ничто уже не сможет изменить этого старика, живущего на краешке существования. Он стар уже долгие годы.
16 
