17 
— Я не стану говорить папе, куда ты поехал, — сказала меж тем Теодора. — Хотя он что-то чувствует — прямо улавливает из воздуха! Вообрази, он спросил меня сегодня утром, не приснилось ли мне, что я разбогатела!
— Еще бы он этого не заподозрил! Вы выглядите такой счастливой, мисс Теодора! — с улыбкой ответил Джим. — Я давно вас не видел такой.
— После всех наших мытарств и лишений… я и сама верю с трудом, что забрезжил какой-то проблеск, — вздохнула Теодора.
И они молча посмотрели друг другу в глаза. Слов им было не нужно. Столько дней и недель провести в постоянной тревоге о том, из чего приготовить обед, подсчитывать, сколько дней они еще протянут на таком скудном пайке… Если Джиму не удавалось выудить рыбешку в ручье или поймать в силки кролика, дела могли быть и похуже.
Порой в последнее время Теодоре все чаще казалось абсурдным, что клочок живописного полотна может решить их судьбу, а они не решаются снять со стены ни одну из картин. Продать одну и безбедно жить целый год или больше! Что может быть проще? Но нет. Священное благоговение удерживало ее от такого шага. А в самые трудные для себя дни Теодора молилась, чтобы небеса ниспослали им хоть какое-нибудь облегчение. И как будто в ответ на эти ее молитвы Бог послал им это письмо… Стоит ли после этого принимать во внимание, что секретарь пишет к ее отцу как к ремесленнику? Отец — аристократ, джентльмен, но умирающий с голоду аристократ и джентльмен. О чем рассуждать в таких обстоятельствах? Прочь все мысли об этикете! На карту поставлена жизнь.
Итак, Джим уехал, заняв место, которое всегда предпочитал в дилижансах, — прямо за кучером. На прощание он улыбнулся ей, когда дилижанс тронулся, и Теодора зашагала назад, к дому.
И по пути обратно случилось новое чудо! Каждый, кого она встречала в то утро в деревне — а встают здесь рано, и было неудивительно, что люди шли ей навстречу или обгоняли ее, — так вот каждый говорил ей «доброе утро!» и спрашивал о здоровье отца. А одна из женщин выбежала к ней с ломтем хлеба в руке.
— Вот! Я только что пекла хлеб, мисс Теодора, — торопливо и с придыханием проговорила она, — и подумала, может быть, вашему отцу не повредит кусочек на завтрак?
— Как это мило с вашей стороны, миссис Коулз, — любезно ответила Теодора, тронутая до глубины души, слегка краснея от подаяния. — Я знаю, в деревне ваш хлеб — самый вкусный, отец будет очень, очень рад угощению. Спасибо!
— Вот и ваша дорогая матушка про мой хлеб так говорила, — радостно ответила Теодоре польщенная миссис Коулз, — и вы на нее ну так похожи, ну так похожи, моя дорогая!
— Спасибо, — еще раз поблагодарила Теодора просиявшую полным лицом добрую даму и, зажав хлебный ломоть под мышкой, продолжила путь.
Эту сцену наблюдали в окнах не одного дома. То, что Теодора не задрала нос, не возгордилась и приняла хлеб от миссис Коулз, отозвалось бурным порывом всеобщей щедрости, так что к тому моменту, как Теодора достигла особняка, она несла в руках не только хлебный ломоть, а в придачу к нему два «особенных» куриных яйца — коричневых, «которые куда как более питательны, чем белые», баночку варенья из крыжовника «урожая прошлого лета, но сварено будто вчера, попробуйте, не пожалеете, старинный рецепт!» и небольшой кусок сливочного коровьего масла, только что покинувшего маслобойку…
Теодора шла и едва удерживалась от слез — так ее потрясла доброта всех, кто проявил ее к ним в этот трудный и мучительный для них час.
И что с того, что отец был бы до глубины души оскорблен, пойми он: теперь вся деревня знает — им отказано получать что-то в долг в местной лавке. Ничего. Как-нибудь она сейчас выкрутится, подавая ему этот завтрак, буквально посланный для него небесами. Да и вряд ли он будет проводить дознание, откуда вдруг такие продукты. Главное, сейчас они у них есть, и она накормит отца. А человеческая доброта и участие бесценны, она это осознала сейчас в полной мере, как никогда.
Молясь про себя, чтобы отец не задавал ей никаких неловких вопросов, Теодора сварила яйца всмятку, намазала маслом хлеб, красиво разложила все на фамильной сервизной тарелке, рядом поставила баночку с вареньем и на подносе понесла к отцу. Тот при ее появлении повернул голову в ее сторону и потянул носом.
— Ты несешь мне что-то особенное! — слабым голосом приветствовал он ее. — Я чувствую.
Наверное, от полуголодной жизни обоняние его обострилось. Но она беспечно ответила, стараясь придать голосу легкость и простодушную честность:
17 
