очень нудно 
185 
Эта фантастическая история больше подходила для легенды и плохо вписывалась в реальность, но Элеонора, схватив гусиное перо, принялась строчить письма, начинавшиеся фразой: «Я располагаю неопровержимыми доказательством того, что Ричард Английский содержится в заточении в замке Тенебрез, в Друренберге». В письме Леопольду она довольно коварно добавила, что, узнав об этом, он, вероятно, будет удивлен и озабочен.
«Неопровержимое доказательство» — слова, в сочетании с чувством вины, которого не мог не испытывать Леопольд, и желанием поскорее получить юную Элеонору, побудили его к действию. Он тронул за локоть Папу и сказал: «Больше скрывать нельзя! Это привело в ужас императора, который всегда твердил: «Если бы у нас были доказательства… Если бы мы знали…» Виновные в самых тяжких преступлениях в конце концов признаются в содеянном, если кто-то, глядя им прямо в глаза, говорит: «У меня есть неопровержимое доказательство!»
Три хороших летописца потратили бы всю свою жизнь на описание мельчайших подробностей прилива исповедальности, умывания рук и перетряхиваний чужого грязного белья, охватившего Европу.
Среди всей этой суматохи Блонделя совершенно не замечали, о нем все позабыли, кроме Элеоноры, подарившей ему сто марок — я уверена, не без большого внутреннего сопротивления, потому что в воздухе уже висело слово «выкуп».
Я этого не понимала. Ричард не был военнопленным. Он был крестоносцем, мирно возвращавшимся домой через территорию, находившуюся под властью человека, чья страна, как бы он ни был оскорблен лично, не была в состоянии войны ни с Англией, ни с другими владениями Ричарда. Его бросили в тюрьму без объяснения причин, без следствия и суда, и местонахождение пленника держалось в такой строжайшей тайне, что попытки освободить его были совершенно безнадежными. А когда его врагам пришлось наконец действовать в открытую и состоялся судебный фарс в Хагенау, Ричарда оправдали по всем статьям.
Было бы логично думать, что если речь зашла о деньгах, то следовало выплатить Ричарду крупную сумму в компенсацию четырнадцатимесячного бесправного заключения. Однако у него не было ни одного влиятельного друга, ни союзника, ни родственника, способного сказать императору: «Освободите его, а не то я вам покажу!» Любой из действительно имевших вес людей — за исключением разве великого магистра ордена тамплиеров, сражавшегося рядом с Ричардом в крестовом походе, — ненавидел его, боялся, как яда, и с удовольствием увидел бы его повешенным. Филипп Французский, уезжая из Палестины, пообещал ничего не предпринимать против интересов Ричарда, пока тот продолжал сражаться, но десятки раз нарушал обещание, стакнувшись с Иоанном, в котором видел будущего узурпатора. Англия была разделена и ослаблена. А когда улеглись волнения, были выдвинуты и отвергнуты все обвинения и контробвинения и Филипп с Леопольдом попытались оправдать свое поведение обвинением Ричарда в убийстве Конрада де Монферра — громогласно рассказавшего о своем смертном приговоре за ужином, на расстоянии вытянутой руки от меня, — тогда император с беспримерной смелостью объявил, что Ричард может быть освобожден за выкуп в сто пятьдесят тысяч марок. И никто не выступил с официальным протестом. Тогда старая седовласая женщина с безумными глазами сказала: «Деньги нужно найти!» и Хьюберт Уолтер, которого мучительно тревожило то, что происходило в Англии, пока он находился в Хагенау, заметил: «Мадам, я сомневаюсь, чтобы во всей Англии сейчас нашлась, дай Бог, половина этой суммы!»
Наверное, перед тем как определить эту немыслимую сумму, Генрих Жестокий тщательно изучил ресурсы Англии и Аквитании и убедился в том, что эти деньги не будут выплачены никогда, а Ричард не выйдет из тюрьмы до конца своих дней, как большинство ему подобных. Но он недооценил простой народ. Для обычных людей Ричард Плантагенет был героем, кем бы он ни казался своим пэрам, и на каждого командира, недовольного резким замечанием, суровым порицанием, отменой его приказа, всегда находилось с полсотни нижних чинов — лучников, помнивших, что Ричард, как бы ни был занят, всегда находил время проверить, съедобна ли предлагаемая им пища, пользуются ли они такими же удобствами, как он сам. А для массы людей, которым не пришлось воевать под его командованием, он был совершенно неординарным человеком, великим и колоритным, как сама жизнь. Они гордились им, он был их королем, величайшим предводителем, храбрейшим из всех воинов, человеком, внушавшим страх сарацинам, который, разумеется, взял бы Иерусалим, будь у него хоть полшанса. Кроме того — и это нельзя было упускать из виду — Ричард долго отсутствовал в своих владениях. Это позволяло людям, чувствующим себя ущемленными и притесненными, говорить: «Все будет хорошо, когда вернется король». Орудовавшие там правители были, как и все правители, несправедливыми и жестокими вымогателями, а отсутствующий правитель — справедливым, мягким и человечным, да к тому же популярным героем. Летописцы и клерки, занимавшиеся сбором денег, признавали, что после объявления суммы выкупа каждый из подданных Ричарда расстался с четвертой частью своей собственности, и большинство заплатили эту дань с радостью, без жалоб и возражений. Даже религиозные заведения, на которые не распространялись светские поборы, склонные в подобных обстоятельствах ссылаться на то, что «это не наша собственность, а Божья, она пригодится вам, когда вы окажетесь в опасности», открывали тайники и вносили значительный вклад. В Аквитании всех овец остригли наголо, и было в порядке вещей услышать, как кто-нибудь кричит на рынке, что половина цены его коровы или третья часть суммы, на которую тянет эта лошадь, пойдет «на большой выкуп нашего сеньора, удерживаемого в заточении подлым императором». Слово «германец» стало таким же оскорбительным, каким в Палестине было слово «убийца», произносившееся на французский лад — «ассасен». Оно служило синонимом всего предательского, отвратительного, низменного, надоедливого или опасного. Как-то я услышала, как одна женщина говорила другой: «Мой старый германец-горшок дал сегодня утром трещину и залил огонь в очаге».
185 
