184 
— Я знаю, вы думаете: «Я не расист». Конечно, ведь мы видели образец настоящего расизма в лице Терка Бауэра. Я сомневаюсь, что среди вас много таких, которые, как он, считают своих детей арийскими воинами или полагают, что черные люди настолько ущербны, что им нельзя прикасаться к белому ребенку. Но если даже мы соберем всех расистов планеты и отправим их на Марс, расизм все равно останется. Дело в том, что расизм — это не только ненависть. У каждого из нас есть предубеждения, даже если мы думаем, что свободны от них. Дело в том, что расизм связан с тем, кому именно принадлежит власть… и кто имеет к ней доступ. Начиная работать над этим делом, дамы и господа, я не считала себя расистом. Теперь я понимаю, что я расист. Не потому, что я ненавижу людей других рас, а потому что я — намеренно или нет — получаю дивиденды от цвета своей кожи, как Рут Джефферсон терпит из-за своей.
Одетт сидит, опустив голову. Не могу сказать, радуется она тому, что словесными гвоздями я заколачиваю свой собственный гроб, или же просто обалдела от того, что мне хватило смелости восстановить против себя присяжных на столь позднем этапе игры.
— Есть разница между активным и пассивным расизмом. Это чем-то похоже на самодвижущуюся дорожку в аэропорту. Если вы идете по ней, то попадете на другой конец быстрее того, кто просто стоит на месте. Но в конечном итоге вы оба окажетесь в одной и той же точке. Активный расизм делает татуировку свастики на голове. Активный расизм говорит старшей медсестре, что афроамериканская медсестра не может прикасаться к этому ребенку. Он хохочет над шуточками о черных. А что такое пассивный расизм? Это когда замечаешь, что в твоем офисе работает только один цветной человек, и не спрашиваешь начальника почему. Это когда читаешь школьную программу для четвертого класса, видишь, что из всей истории черных там упоминается только рабство, и не спрашиваешь почему. Это когда защищаешь в суде женщину, которая попала под обвинение из-за цвета кожи… и замалчиваешь этот факт как малозначимую деталь. Могу поспорить, вам сейчас неуютно. Знаете, мне тоже. Трудно говорить о таких вещах, никого не оскорбив или не почувствовав себя оскорбленным. Именно поэтому такие адвокаты, как я, не должны говорить эти вещи таким присяжным, как вы. Но если в глубине души вы спросите себя, о чем этот суд на самом деле, то наверняка скажете: это нечто большее, чем поиск ответа на вопрос, имела ли Рут Джефферсон какое-то отношение к смерти одного из ее пациентов. В действительности все это имеет очень мало общего с Рут. Речь идет о системе, которая существует уже около четырехсот лет, о системе, которая дает право такому человеку, как Терк Бауэр, выдвигать подобные гнусные требования и рассчитывать на то, что они будут удовлетворены. О системе, созданной для того, чтобы такие люди, как Рут, знали свое место.
Я обращаюсь к присяжным:
— Если вам не хочется задумываться об этом, вы не обязаны этого делать. Но вы все равно можете оправдать Рут. Я привела достаточно доказательств, которые позволяют усомниться в причинах смерти ребенка. Вы слышали судмедэксперта, который сказал, что, приди результаты скрининга своевременно, Дэвис Бауэр сегодня мог бы быть жив. Да, конечно, вы видели, как Рут вышла из себя на трибуне, но это случилось потому, что, когда ждешь сорок четыре года, чтобы высказаться, не всегда получается сделать это так, как хочется. Рут Джефферсон просто хотела иметь возможность заниматься своей работой. Заботиться о младенце так, как ее научили.
Я поворачиваюсь к Рут. Она делает глубокий вдох, и я чувствую его у себя в груди.
— А если бы люди, рожденные не в понедельник, вторник или среду, не подвергались тщательнейшей финансовой проверке, когда обращаются за кредитом? Если бы они могли посещать магазины, не опасаясь, что охрана будет ходить за ними по пятам? — Я делаю паузу. — А если бы результаты скрининга детей попадали к педиатру вовремя, что давало бы возможность своевременно вмешиваться и предотвращать непоправимое? Неужели и тогда этот вид избирательной дискриминации не выглядел бы глупым?
Рут
После всего этого…
После месяцев рассказов о том, что расовому вопросу не место в суде, Кеннеди Маккуорри взяла да и провела это чудовище перед судьей. А потом втиснула его на скамью присяжных, чтобы эти мужчины и женщины не смогли не почувствовать его присутствие.
Я смотрю на присяжных, все погружены в мысли и молчат. Кеннеди садится рядом со мной, и какое-то мгновение я просто смотрю на нее. Мое горло сжимается, пока я пытаюсь облечь в слова все, что чувствую. То, что сказала Кеннеди всем этим людям, — это история моей жизни, контур, в котором я живу. Но кричи я об этом хоть с самой высокой крыши, это ничего бы не дало. Чтобы это услышали присяжные, чтобы они действительно это услышали, рассказать об этом должен был кто-то из своих.
184 
