Я хотела написать что-нибудь простенькое, немного мелкого мусора, вроде конфет пополам с пустыми фантиками, которые высыпаешь из пакета в фэйсбук. Просто предупредить, что после сегодняшнего осталось всего два дня, когда можно гулять в шелковых платьях на голое тело, не пропустите, девочки, это важно, кожа потом долго будет вспоминать.

Вместе с кофе на вынос дали сегодня молоко, поэтому получился такой лонг-дринк, что я присела на белую скамью, которая смотрит на задворки Театра оперетты, и стала тоже смотреть. Я хотела узнать, кто придёт в кадр: многие были с телефонами около уха, но некоторые так. Прошла парочка сорокалетних любовников, нет, ну правда, странно в их возрасте так заметно гордиться тем, что обнимаешь тётеньку за попу. И счастливо розоветь, что тебя обнимают за попу, в этом возрасте тоже странно. Они, может быть, даже устраивают свидания у друзей, а не в отелях, осуждающе подумала я, бабье лето у них, ишь бесстыдники.

Мимошедшие почти все смотрели впереди себя, потому что если краем глаза замечаешь кого-нибудь на скамейке в нетусовочном месте, да ещё с бумажным стаканчиком, оно, наверное, бомж или сумасшедший. Но как только я подумала это словами, слева уселась девушка с блокнотом, а справа подошли три дамы разной толщины, две очень в теле и одна ничего. Это было похоже на гэг – только что пусто, и вот уже четверо, и трое гомонят, культурно, впрочем.

А хорошее слово – гомонята.

И я тогда посмотрела на небо и подумала, что все эти люди, которые себя нервно убеждают, что счастье не зависит от возраста или размера задницы, они, наверное, не очень неправы. Чуть меньше тревожности в голосе, и я вам, пожалуй, поверю, если ещё немного посижу в этом молочном воздухе, в шёлковом платье, в симпатичной толпе, в бабьем лете, в любви и в городе.

В этом городе нет ничего особенного, кроме того, что в нём можно быть предпенсионной толстухой с сигареткой, которая счастлива после рабочего дня; можно – взрослой влюблённой тётенькой, у неё абсолютно всё впереди и ещё порядочно наросло сзади, но это не мешает ей быть счастливой; и нищенкой с прямой спиной можно быть в нём, и прогуливаться по Тверской, мимоходом заглядывая в урны с таким же потребительским любопытством, с каким другие смотрят на витрины – и не выглядеть несчастной.

В этом городе я фотографирую солнечные пальчики, ничего особенного, просто световые блики на картинке, похожие на папиллярный узор. Это банально, как в кино – когда она подходит сзади и закрывает ему глаза руками, и он видит солнце сквозь её пальцы.

Ночью я немного посмотрела «Интервью с вампиром», и когда Брэд Питт встречал свой последний рассвет, поняла, что никогда не задумывалась об этом аспекте вампирского существования: вечная молодость – да, особенности пищевого поведения, постоянные проблемы с законом – да, это меня занимало, но по солнышку, по солнышку скучать будет ли?

У меня теперь есть время подумать о странностях любви, не вообще, а моей собственной. Кажется, я уже наверняка, – совсем и почти точно, – закончила с этим в своём нынешнем физическом воплощении, и ничего нового в коллекцию не добавится (мне каждый год так кажется), поэтому можно заняться каталогизацией.

И я сейчас понимаю, что очень разных мужчин объединяло, кроме масти и роста, одно свойство, точней, слово. Однажды наступал момент, когда я небрежно думала или говорила кому-нибудь, – с изрядной долей насмешки, – «он такой солнечный мальчик», и всегда это означало потом, что я пропала. Все они при этом могли быть изрядными невротиками или ещё чем, но иногда, иногда сквозь них я видела солнце. Оно пробивалось в улыбке, в их огне и лёгкости, я трогала его лучи руками и грелась, как котик, и только тогда, кажется, и жила. Потом солнце пряталось, но я знала, что оно есть.

  6