очень нудно 
40 
— Я тоже Одран, — сказал я.
Эван молчал, удивленно хлопая глазами.
— Не знаю, что я должен ответить? — наконец сказал он, в противной американской манере превратив утверждение в вопрос.
— Тот Одран голубой, — доложила Анна.
— Это не прилагательное, а существительное, — поправил ее Эван.
— Чего? — обернулась к нему Анна.
— Ты слышала.
— Видали, даже не скрывает. — Анна перевела взгляд на меня: — Ни капли стыда.
— Понятно, — сказал я. — Этот Одран твой одноклассник?
— Вот еще! — Эван негодующе фыркнул, словно я зачислил его в Ку-клукс-клан.
— Но он учится? Или уже взрослый?
— Блин! Конечно, учится. Он не шалопай какой-нибудь. Просто из другой школы. Нормальной. Куда и девочек берут.
Я переваривал новость и, признаюсь, был смущен.
— Тебе не нравится твоя школа? — спросил я.
— Нет, конечно. Там одни дикари. Все разговоры о регби, дрочке и манде.
Анна задохнулась, и я прикрыл глаза, чтобы не смотреть на нее. Пусть я неплохо разбираюсь в подростках, но обычно их матушки не сидели рядом, когда те говорили о подобных вещах.
— Полегче, Эван, — сказал я.
— Виноват, — тотчас извинился он. — Сказал, не подумав.
— Да уж.
— Я к тому, что в школе Одрана ребята не зациклены на всякой фигне, понимаете? И не обмирают от страха.
— А что, в твоей школе ученики напуганы?
— Вы уж извините, отче, но, по-моему, все скопом наложили в штаны.
— Из-за чего?
— Из-за того, что умнее, чем кажутся.
Я задумался.
— Что-то я не понял, — сказал я.
— В нашей школе не идиоты, — пояснил Эван. — И вы, и я это знаем. Там смышленые ребята. Образованные. Из хороших семей. И всем им хватает ума понять, что через два года учеба закончится и нынешние короли регби до конца дней своих будут конторскими крысами либо станут учительствовать в этой самой школе. Каждый обделался от мысли, что его маленькой драгоценной жизни вот-вот придет конец, тогда как у всех других, для кого мир не ограничен школой, она только начнется.
Я кивнул. Все верно. Ничего нового. Я многажды был тому свидетелем.
— И как это связано с твоим другом? — спросил я.
— В общем-то, никак, — помолчав, сказал Эван. — Я просто говорю, что он учится в другой школе. Вы спросили, не одноклассники ли мы. Нет. Вот короткий ответ.
— Он голубой, — повторила Анна.
— Может, хватит уже? — насупился Эван.
— И у вас сложились отношения? — спросил я, игнорируя реплику Анны.
— Ну, мы не женились и все такое. Хотя — да. Сложились. — Эван замялся, словно раздумывая, стоит ли делиться своими мыслями, и все же добавил: — Он классный.
— И вас, Анна, это беспокоит? — обратился я к его матери. Та смотрела в пол, лицо ее отражало душевную муку.
— А вас бы не беспокоило, что ли?
Я пожал плечами:
— Спроси вы об этом десять лет назад, я бы, наверное, ответил иначе. Видите ли, мой племянник — гомосексуалист.
— Перестаньте, отче, — отмахнулась Анна. — Не надо.
— Это правда.
— Быть такого не может.
— Это правда, — повторил я, не зная, как еще ее убедить. — Чистая правда.
— Будет вам. Мне от этого не легче.
Эван смотрел заинтересованно.
— Я не сочиняю, — пожал я плечами.
Года два назад Джонас признался, что он гомосексуалист, но тогда я не очень понял, какого отклика он ожидает. Кажется, я не нашелся, что ответить. Я был растерян и слегка смущен, но не гомосексуальностью его, а тем, что в нем вообще есть какая-то сексуальность. Для меня он оставался мальчишкой, меня слегка коробило от мысли, что он кого-то желает или кто-то желает его, тем более что мне подобные страсти были чужды, и я не хотел говорить на эту тему. Нет, я, конечно, попытался. Я спросил, как он это понял, и Джонас ответил, что знает об этом с девяти лет, когда его растревожило видео Take That — клип песни «Молись». «Наверное, во всем виноват Марк Оуэн», — сказал он, я не понял, что он имел в виду, и не хотел выяснять. Но все же спросил, не заблуждается ли он в своей ориентации, и тогда Джонас поведал, что пару лет назад впервые в жизни влюбился в студента, по программе обмена приехавшего из Сиэтла. Они очень сблизились, много времени проводили вместе, и однажды на чьей-то квартире Джонас признался ему в своих чувствах. Вышло скверно. Тот, кого он считал другом, обошелся с ним очень жестоко. Настолько жестоко, что племянник мой все еще не оправился (и я это видел), распаляясь злобой к человеку, нанесшему травму молодому парню, который, уступив своему влечению, слишком сильно влюбился. Я не представлял, каково это — услышать, что кто-то меня любит. Но если бы вдруг кто-нибудь мне признался, я, думаю, по-доброму отнесся бы к тому человеку, независимо от его пола. Вряд ли на свете есть что-нибудь лучше такого признания.
40 
