76 
– Говорить может? – сквозь зубы полюбопытствовал я у подоспевшего Кашкина.
Старый боярин лишь сострадательно смахнул слезинку из совершенно сухих глаз:
– Шепчет только… Что шепчет, порою и не разберёшь, а попросишь погромче повторить, так, глядишь, и на плаху залетишь за оскорбительство!
Я протолкался поближе к государю. Горох молча передал мне трубу и ткнул пальцем в горизонт.
Ну-с… что у нас там эдакого особенного? Ага!
Из-за голубеющей полосы перелеска не торопясь выползала пёстрая масса ордынских конников. Довольно много, на мой неопытный взгляд, тысяч пять-шесть. Вроде бы только верховые. Ни пехоты, ни осадных башен, ни камнеметательных орудий не видно. А вот слева заметен обоз, или, правильнее, длинная вереница пустых телег под ожидаемую добычу. Я бы предположил, что неприятель не намерен стоять под нашими стенами слишком уж долго. Хотя, по совести, опыт ведения военных действий у меня нулевой. Милиция не для этого создана…
– Что думаешь, участковый? – прямо мне в ухо еле слышно просипел Горох.
Я с огромным трудом поборол искушение переспросить «погромче».
– Мне кажется, что нас намерены осадить, но не штурмовать. Учитывая рост мелких неприятностей и общий уровень невезения в городе, оно им недолго ждать, пока мы сами откроем ворота. Но из меня в плане обороны некомпетентный советчик, может, лучше своих воевод спросите?
– Спрошу, – всё так же на ухо, но явно более грозным тоном пообещал осипший царь. – Вона двух спросил уже, до сих пор задницы поротые чешут! Порох сырой, пушки нечищеные, кони некованые, доспехи ржавчиной едены… А что там твои стрельцы-молодцы с нашими воротами мудрят?
– Развешивают профилактические плакаты, в доступной форме объясняющие даже самому неграмотному шамахану, почему ему не стоит заходить в Лукошкино, – подумав, оптимально объяснил я.
– Ну-ка, а дай посмотреть!
Я свесился меж зубцов вниз и долго орал, пока не докричался до Еремеева. Он понял, покивал и отправил к нам на стену кого-то из ребят. Развернув полученный свиток, я в первую очередь передал его царю. Горох глянул, вздрогнул, пригладил ставшие дыбом кудри и передал ближним боярам. Послышались тяжёлые вздохи, плевки, матюкания и молитвы «спаси и сохрани такую-то рожу на улице встретить!». По-моему, это был портрет Севастьяна-кровопийцы, обидчика вдов и сирот, а также непримиримого народного борца с боярским благосостоянием…
– Дык что ж сразу-то не сказал? Ясное дело, с энтими мордами ворота целей будут, к ним и на полверсты никто не сунется. Тут мы в безопасности. А кто рисовал-то?
– Савва Новичков.
– Хороший мастер, – уважительно прошептал царь. – Хотел я его в своё время на кол посадить, да, видать, Провидение уберегло. А он вот где нам пригодился… Шамаханов отобьём – награжу шубой с плеча! Мне всё одно новую покупать надо.
Я практически приготовился попрощаться со всеми (собственно, чем мне было там на стене любоваться?), когда на сцене появилось новое лицо – вежливый дьяк Филимон Груздев. Редкое невезение…
* * *
– Слово и дело государево! – вопил дьяк, расталкивая бояр и стрельцов. – Расступись, нежные мои, ибо важную весть несу отцу нашему! Расступись, а не то не посмотрю да и по устам сахарным дланью натруженной не помилую-у!
– Чего хочет, дурилка? – шёпотом крикнул Горох.
– Ась?! – простодушно оттопырил ухо Филимон Митрофанович, не замечая, как все вокруг быстро пригнулись.
– На дыбу… – страшным голосом просипел государь, и я поспешил вмешаться:
– Гражданин Груздев, что вы себе тут позволяете? А ну сбавьте тон и обратитесь к его величеству по всей форме! Ну а ещё лучше передайте письменное заявление…
– Нетушки! Ему самому тока и скажу, что ведаю, чему свидетелем был. Ни боярству верному, ни тебе, участковому любимому, а тока царю нашему всемилостивейшему! Уж не вели меня пыточным неприятностям предавать, вели слово молвить!
– Ну молви, молви, хрен с тобой! – окончательно завёлся Горох, и дьяк подписал себе смертный приговор, ещё раз оттопырив уши:
– Чегось?! Ты погромче бы, а, кормилец?
Лицо надёжи-государя стало наливаться краской, он схватился за сердце, потом затопал ногами и едва ли не пустил струйки пара из ушей. Преданные бояре, рискуя головой, схватили несчастного дьяка в охапку и, может быть, даже успели унести, но этот мракобес худосочный начал извиваться и орать:
– Государыня-а! Во горнице-э! С Митенькой наедине-э! Руки чистые, щёчки маковые, уста сахарные-э…
76 
