Последние отзывы

  194  

Шерли бросила карандаш, словно он обжег ей пальцы.

— Скажите, чем же плохо мое сочинение? — спросила она. — Там есть грамматические ошибки? Или вам не понравилось содержание?

— Я вам никогда не говорил, что мои значки отмечают ошибки. Это вы так думали, а мне не хотелось с вами спорить.

— Что же они означают?

— Теперь это неважно.

— Мистер Мур! — воскликнул Генри. — Скажите Шерли, чтобы она почитала нам! Она так хорошо читала наизусть.

— Ну что ж, если уж просить, то пусть прочтет нам «Le Cheval dopté»,^[126] проговорил Мур, затачивая перочинным ножом карандаш, который мисс Килдар совсем иступила.

Шерли отвернулась; румянец залил ее лицо и шею.

— Смотрите-ка, сэр, она еще не забыла того случая! — весело проговорил Генри. — До сих пор помнит, как она тогда провинилась.

Улыбка дрогнула на губах Шерли. Чтобы не рассмеяться, она наклонила голову, прикрыла рот ладонями, и рассыпавшиеся при этом движении локоны снова спрятали ее лицо.

— Правда, я в тот день взбунтовалась, — сказала она.

— Да еще как взбунтовалась! — подхватил Генри. — Разругалась с моим отцом в пух и прах, не хотела слушаться ни его, ни маму, ни миссис Прайор, все кричала, что отец тебя оскорбил.

— Конечно, он меня оскорбил! — воскликнула Шерли.

— …И хотела тотчас уехать из Симпсон-Гроува. Начала укладываться, а папа выкинул твои вещи из чемодана. Мама плачет, миссис Прайор плачет, обе стоят над тобой, в отчаянии ломают руки, уговаривают, а ты сидишь на полу среди разбросанных вещей, перед открытым чемоданом, и вид у тебя, — ах, Шерли! — ты знаешь, какой у тебя вид, когда ты сердишься? Лицо не искажается, черты неподвижны, и ты так хороша! Почти не заметно, что ты злишься: кажется, ты просто решилась на что-то и очень спешишь. Но чувствуется, что горе тому кто в такую минуту станет тебе поперек дороги, на него обрушатся гром и молния! Отец совсем растерялся и позвал мистера Мура…

— Довольно, Генри!

— Нет, погоди. Я уж не знаю, что сделал мистер Мур. Помню только, как он уговаривал отца не волноваться, чтобы у того не разыгралась подагра, потом успокоил и выпроводил дам, а тебе сказал просто, что упреки и разговоры сейчас не ко времени, потому что в классной комнате стол накрыт к чаю, а ему очень хочется пить, и он будет рад, если ты отложишь укладку и угостишь нас с ним чашкой чаю. Ты пришла, сначала не говорила ни слова, но скоро смягчилась и развеселилась. Мистер Мур начал рассказывать про Европу, про войну, про Бонапарта, это нам обоим всегда было интересно. После чая мистер Мур сказал, чтобы мы остались с ним на весь вечер. Он решил не спускать с нас глаз, чтобы мы еще чего-нибудь не натворили. Мы сидели подле него и были так счастливы! Это был самый лучший вечер в моей жизни. А на следующий день он тебя отчитывал целый час и еще в наказание заставил выучить отрывок из Боссюэ — «Le Cheval dompta». И ты его выучила, вместо того чтобы укладываться. Больше об отъезде ты не заговаривала. Мистер Мур потом чуть не год подсмеивался над тобой за эту выходку.

— Зато с каким воодушевлением она читала этот отрывок! — подхватил Луи Мур. — Я тогда первый раз в жизни имел счастье слышать, как английская девушка говорит на моем родном языке без акцента.

— Она потом целый месяц была послушна и ласкова, как голубка, — добавил Генри. — После хорошей бурной ссоры Шерли всегда становится добрее.

— Вы говорите обо мне так, словно меня здесь нет! — запротестовала мисс Килдар, по-прежнему не поднимая головы.

— А вы уверены, что вы здесь? — спросил Луи Мур. — С тех пор как я сюда приехал, мне иногда хочется осведомиться у владелицы Филдхеда, что сталось с моей бывшей воспитанницей.

— Ваша воспитанница перед вами.

— Да, вижу, сейчас она даже кажется скромницей. Но я бы ни Генри, ни кому другому не посоветовал слепо доверяться этой скромнице, которая сейчас прячет раскрасневшееся лицо, словно робкая девочка, а через мгновение может вскинуть гордую и бледную голову мраморной Юноны.

— Говорят, в старину один человек вдохнул жизнь в изваянную им статую. Другие, видно, обладают даром превращать живых людей в камень.

Луи Мур помедлил с ответом. Его задумчивый и в то же время озадаченный взгляд как бы спрашивал: «Что означают эти странные слова?» Он обдумывал их неторопливо и основательно, как какой-нибудь немец метафизическую проблему.

— Вы хотите сказать, — заговорил он наконец, — что есть люди, внушающие отвращение, от которого стынут нежные сердца?

  194