137 
«Черт, все равно это не то, что мне хотелось сказать».
– Ваша честь, – попросила я. – Можно мне начать сначала?
Когда судья кивнул, я повернулась к нему спиной и подошла к своей дочери, которая сидела рядом с Кемпбеллом.
– Анна, – сказала я ей, – я люблю тебя. Я любила, еще даже не зная тебя. Я буду любить тебя долго, после того когда меня уже не будет рядом, чтобы сказать тебе об этом. Я понимаю, что, как мама, должна знать ответы на все вопросы, но я не знаю. Каждый день я спрашиваю себя, правильно ли поступаю, действительно ли я знаю своих детей? Не потеряла ли я возможность быть твоей мамой, оттого что слишком часто была мамой Кейт?
Я сделала несколько шагов вперед.
– Я хватаюсь за любую возможность спасти Кейт, но это единственное, что я умею делать. Если бы у тебя был свой ребенок, то тогда ты поняла бы меня. У меня есть сестра, поэтому я знаю, что в отношениях между сестрами все должно быть честно: хочется, чтобы у нее было все, что есть у тебя, – такое же количество игрушек, столько же фрикаделек в тарелке, такая часть родительской любви. Но если ты мать, все совсем не так. Хочется, чтобы у твоего ребенка было больше, чем когда-то было у тебя. Хочется дать ей крылья, увидеть, как она летит. Это не возможно выразить словами. – Я приложила руку к груди. – Все это помещается вот здесь.
Я повернулась к судье Десальво.
– Я не хотела идти в суд, но была вынуждена. Таков закон: если подан иск, даже если он от твоего собственного ребенка, ты обязан отреагировать. Поэтому мне пришлось как можно более убедительно объяснять, почему я уверена, что знаю лучше Анны правильное решение. На самом деле объяснить это совсем непросто, потому что иногда я убеждена, что поступаю правильно. Но бывают времена, когда я сомневаюсь на каждом шагу. Если суд будет сегодня на моей стороне, я все равно не смогу заставить Анну отдать почку. Никто не сможет. Буду ли я умолять ее? Захочу ли я умолять ее, даже если сумею совладать со своими эмоциями? Не знаю. Я точно знаю только две вещи: что на этом суде речь идет не о пересадке почки… а о возможности делать выбор. Но никто никогда не делает выбор совершенно самостоятельно, даже если судья даст ему такое право.
Наконец я повернулась к Кемпбеллу.
– Когда-то давно я была адвокатом. Давно, но не сейчас. Сейчас я мать, и все, что я сделала в этом качестве за последние восемнадцать лет, было сложнее, чем что-либо, происходящее в зале судебных заседаний. В начале этого слушания, мистер Александер, вы сказали, что никто из нас не обязан идти в огонь и спасать человека из горящего дома. Но все меняется, когда ты родитель, а человек в горящем доме – твой ребенок. В этом случае все поймут тебя, если ты бросишься в огонь. Более того – люди уверены, что ты это сделаешь.
Я глубоко вздохнула.
– В моей жизни этот дом загорелся, и один из моих детей оказался внутри. Единственной возможностью спасти его было послать другого своего ребенка. Знала ли я, что рискую? Конечно. Понимала ли я, что могу потерять их обеих? Да. Понимала ли, что, возможно, нечестно просить ее об этом? Безусловно. Но я также знала, что только так получаю шанс сохранить их обеих. Было ли это правильно с точки зрения закона? Было ли это правильно с точки зрения морали? Было ли это безумием, глупостью или жестокостью? Я не знаю. Но я знаю, что это было правильно.
Закончив, я села за стол. Дождь барабанил в окна справа от меня. Я подумала: прекратится ли он когда-нибудь?
Кемпбелл
Я встал. Просмотрел свои записи и так же, как Сара, отбросил их.
– Как и миссис Фитцджеральд, я хочу сказать, что суть этого процесса не в том, чтобы Анна отдала почку. Не в том, чтобы она отдала клетки своей кожи, или хоть одну клетку крови, или цепочку ДНК. Он о девочке, которая вот-вот станет кем-то. О девочке, которой тринадцать лет – это трудный, но и прекрасный возраст. О девочке, которая, возможно, сейчас еще не знает, чего хочет, не знает, кто она, но, безусловно, имеет право узнать это. Я думаю, через десять лет она станет удивительной.
Я повернулся в сторону зрителей.
– Мы знаем, что Фитцджеральды должны были сделать невозможное – принять осознанное решение о здоровье двоих детей, у которых противоположные интересы. И если мы, так же как и Фитцджеральды, не знаем правильного ответа, тогда последнее слово должно принадлежать тому, о чьем теле идет речь… даже если этому человеку всего тринадцать лет. В конце концов, об этом и идет речь: о ситуации, когда дети знают лучше своих родителей, как поступить. Когда Анна решила подать в суд, она сделала это, руководствуясь не эгоистическими побуждениями, как можно было ожидать от тринадцатилетнего подростка. Она приняла это решение не потому, что хотела быть такой же, как обычные подростки, не потому, что ей надоели уколы и операции. И не потому, что боялась боли.
137 
