217 
Когда я занимаю свое место, встает Хелен.
— Помню, в детстве я спросила маму, почему на упаковке с туалетной бумагой написано «Салфетки для интимной гигиены». И знаете, что ответила мне мама? «Как ни назови, но суть от этого не изменится». Мы слушает дело не о юноше, который не умеет поддержать беседу, не может завести друзей, ест по средам только синее желе…
«По пятницам», — мысленно поправляю я. Джейкоб тянется за карандашом и начинает писать записку, но я вырываю карандаш из его рук и прячу в карман пиджака.
— Мы слушаем дело о юноше, совершившем хладнокровное убийство, который, используя ум и увлечение криминалистикой, попытался замести следы. Я не оспариваю диагноз Джейкоба. И не думаю, что кто-нибудь из вас станет его опровергать. Но это не снимет с него ответственности за зверское убийство. Вы слышали показания криминалистов, выезжавших на место преступления и обнаруживших следы крови Джесс на полу в ванной комнате. Вы слышали показания самого Джейкоба, как он смыл кровь отбеливателем, а потом вытер все туалетной бумагой и смыл ее в унитазе. Зачем? Не потому что есть правило «использованную бумагу смывать в унитазе», а наоборот: потому что он не хотел, чтобы кто-нибудь узнал, что он тут убирал. Он рассказал вам, дамы и господа, как инсценировал место преступления, как все тщательно продумал. Он намеренно пытался направить полицию по ложному следу, заставив полагать, что Джесс похитили. Он разрезал сетку и надел ботинки Марка Макгуайра, чтобы оставить следы, заставить думать, что в преступлении виноват кто-то другой. Он оттащил тело Джесс на триста метров и оставил его в штольне, чтобы сложнее было его обнаружить. А когда он устал играть в свою игру «Блюстители порядка», то взял телефон Джесс и позвонил в 911. Зачем? Не потому что для него проще общаться с трупом, нежели с живым человеком, а потому что это часть извращенного плана Джейкоба Ханта: из эгоистических соображений пожертвовать жизнью Джесс Огилви, чтобы поиграть в криминалиста. — Она поворачивается к присяжным. — Мистер Бонд может называть это как хочет, однако суть не меняется: перед нами молодой человек, который совершил зверское убийство и активно в течение нескольких дней скрывал это, оставляя тщательно продуманные улики, чтобы сбить полицию со следа. Это, дамы и господа, портрет расчетливого убийцы, а не юноши с синдромом Аспергера.
ЭММА
Из архива «Советов читателям»
Дорогая тетушка Эм!
Что делать, если все указывает на то, что мир, который ты знаешь, вот-вот рухнет?
Искренне твой,
Шалтай-болтай, которого столкнули
Дорогой Шалтай-болтай!
Кричи: «Помогите!»
Прошло три дня.
Присяжные продолжают совещаться.
Мы вернулись к размеренной жизни: по утрам Оливер приводит Тора на завтрак. Джейкоб ведет пса в сад, где играет с ним мячиком, пока Тео с Генри развлекаются неспешными беседами. Генри учит Тео языку С#, чтобы он мог создать собственную компьютерную игру, — Тео безмерно счастлив. После полудня мы с Оливером играем в «Эрудит», и Джейкоб время от времени выкрикивает с дивана, где смотрит «Блюстителей порядка», что-то неразборчивое: «Куа! За!» Мы не смотрим новостей, не читаем газет, потому что все говорят только о Джейкобе.
Нам запрещено покидать дом по двум причинам: формально Джейкоб до сих пор находится под арестом; мы обязаны находиться в таком месте, чтобы за двадцать минут добраться до зала суда, когда вернутся присяжные. Я не устаю удивляться, когда поворачиваю за угол в собственном доме и вижу Генри: я думала, что он уедет, придумает отговорку, что одна из его дочерей заболела или жене нужно навестить умирающую тетю, но Генри продолжает настаивать на том, что останется здесь до вынесения вердикта. Наши разговоры изобилуют избитыми фразами, но мы, по крайней мере, не молчим. «Я пытаюсь наверстать упущенное, — говорит он. — Лучше поздно, чем никогда».
Мы стали семьей. Не обычной семьей, а семьей, которую сплотило общее горе, но после пятнадцати лет в статусе матери-одиночки я довольствуюсь малым.
Вечером, когда мальчики готовятся ко сну, мы с Оливером выгуливаем Тора вокруг квартала, пока он не начинает рваться в их квартирку над пиццерией. Мы разговариваем о лошади, которая оступилась и сломала лодыжку. Говорим о том, как я раньше мечтала стать писателем. Говорим о суде.
217 
