21 
Но он понимал, что, поддавшись порыву, лишь оскорбит память матери. Анна-Лиза была освещена светом Божьим. Во всяком случае, Эвелин верил в это, а иначе вся ее жизнь — да и его собственная — теряла всякий смысл. И в награду за свое доброе сердце она, без сомнения, сейчас пребывает с Богом.
Эта мысль отрезвила юношу. Он расправил плечи и посмотрел прямо в глаза склонившемуся к нему магистру Сигертону. Но, заговорив, обращался он к Джоджонаху.
— Моя мать знала, что умрет по пути домой. Мы все знали это. Уже смертельно больная, она жила лишь надеждой, что я буду служить Богу в ордене Санта-Мир-Абель. Это торжество ее веры, и если я сейчас уйду, то предам память о ней, — волнуясь, он глубоко вздохнул. — Орден Санта-Мир-Абель, 816 Год Божий. Здесь мое место. Мысль именно об этом позволила Анне-Лизе Десбрис с миром уйти на небеса.
Джоджонах кивнул, признавая трезвую логику этого рассуждения и находясь под впечатлением глубокой веры юноши, которая чувствовалась в каждом его слове. По правде говоря, глубина этой веры даже пугала магистра. Было совершенно очевидно, что Эвелин любил мать, и тем не менее вера явно значила для него больше. Наверно, в чем-то Сигертон прав. Либо Эвелину и впрямь дано слышать голос Божий, либо в нем осталось очень мало человеческого.
— Я могу идти? — спросил юноша.
Вопрос застал Джоджонаха врасплох. Однако это означало, что, возможно, стоицизм Эвелина не столь уж непробиваем.
— На сегодняшний день ты освобождаешься от всех своих обязанностей.
— Нет! — воскликнул Эвелин и тут же склонил голову, поняв, что позволил себе оспорить приказ магистра; это могло окончиться изгнанием из аббатства, — Пожалуйста, разрешите мне вернуться к своим обязанностям.
Сигертон, презрительно поджав губы, покачал головой и без единого слова вышел из комнаты.
Юному брату Эвелину нужно очень, очень поостеречься в ближайшие недели, подумал Джоджонах. Сигертон воспользуется любым случаем, чтобы добиться его изгнания. Джоджонах задумчиво разглядывал юношу и заговорил лишь тогда, когда Сигертон ушел уже достаточно далеко, чтобы Эвелин не столкнулся с ним, покинув комнату.
— Как пожелаешь, брат Эвелин. А теперь иди. У тебя осталось всего несколько минут на обед.
Эвелин низко поклонился и покинул комнату.
Сложив на столе руки, Джоджонах устремил взгляд на закрывшуюся за юношей дверь. Что именно так задевало Сигертона в Эвелине, размышлял он? Неужели и в самом деле его «бесчеловечность»? Или за этим стояло что-то более глубокое? И кем был Эвелин? Может быть, эталоном, своего рода зеркалом, отражаясь в котором, все монахи Санта-Мир-Абель должны были видеть собственное несовершенство, отсутствие той истовой веры, которая является такой редкостью в наши времена даже в святом аббатстве?
Джоджонах оглянулся по сторонам. Его комната была богато украшена; прекрасный гобелен, сделанный на заказ в галерее Порвон дан Квардинио самыми выдающимися художниками мира; золотой орнамент в виде листьев на опорных балках; роскошный экзотический ковер, кресла с мягкими подушками, множество безделушек на книжных полках, каждая из которых стоила больше, чем обычный труженик зарабатывал за год.
Набожность, достоинство, скромность — вот обет, который давал каждый, вступающий в орден Санта-Мир-Абель. Оглянувшись еще раз, Джоджонах напомнил себе, что большинство магистров, даже известных своей набожностью, имели помещения еще более роскошные.
Набожность, достоинство, скромность.
Но прагматизм также был частью обета, как не раз повторял отец Маркворт вслед за теми, кто возглавлял аббатство на протяжении более чем двух столетий. В Хонсе-Бире богатство символизировало власть. Как мог орден оказывать влияние на жизнь простого народа, если бы властью этой не обладал? Кто лучше служит Богу — слабый или сильный?
Таков был стандартный набор широко распространенных аргументов в пользу того, чтобы… не пренебрегать некоторыми приятными атрибутами достигнутого положения.
Вот и еще одна причина для раздражения, которое мог у магистра Сигертона вызвать Эвелин Десбрис.
Этой ночью, уединившись в своей комнате, Эвелин чувствовал себя совершенно вымотанным. Весь день он трудился не покладая рук. Потерял счет бадьям, которые достал из колодца, — что-то около пятидесяти, — а покончив с этим, занялся перетаскиванием тяжелых камней на северную стену аббатства, где назавтра должны были работать каменщики.
21 
