очень нудно 
116 
Генриетта слабо мотнула головой, пытаясь сдержаться, но вид рассерженной матери, скоропалительные упреки, ее раздраженное топанье ногами, острое поблескивание глаз лишили ее остатков самообладания, и она, не пролившая и слезинки в течение этих недель мучений ревности, зарыдала в голос.
И тут же ощутила себя в заботливых материнских объятиях.
Из всех детей Генриетта-Мария больше всего любила младшую дочь. Генриетта стала самой дорогой с тех пор, как была привезена из Англии во Францию и стала католичкой.
— Боже, мама, мама!.. Как бы мне хотелось уехать вместе с тобой и чтобы жить рядом с тобой, как это было раньше. Ты помнишь, как мы зимовали в Лувре, и я лежала в постели, потому что вставать было слишком холодно? О, мама, как бы я хотела вновь стать маленькой девочкой!
— Дорогая моя, хорошая моя, — успокаивала ее королева. — Ты переедешь к маме. Мы будем вместе, и эти руки вновь, как когда-то, будут ухаживать за тобой, и королева, твоя мать, будет прислуживать тебе. Слишком уж много было веселья… слишком много балов, да еще в твоем положении. Но мама все равно будет ухаживать за тобой, моя дорогая. Ты будешь с мамой, и больше ни с кем. Ни с Филиппом, ни с кем другим… Да, моя дорогая?..
— Да, мама, ни с кем, кроме тебя!..
Генриетта-Мария послала за паланкином и перевезла дочь из Сэн-Клу в Тюильри, чтобы ухаживать за ней.
В течение этих недель у Генриетты не было желания видеть кого-либо, кроме матери. Еще она часто думала о Чарлзе. Вторая ее любовь, точнее, первая! Она призывала брата к себе.
Чарлз!.. И Людовик!.. Какие они разные, эти двое мужчин, которых она любила больше остальных. Чарлз — такой зрелый и мудрый, и Людовик — совсем еще мальчишка; Чарлз — безобразный, как Пан, и Людовик — самый красивый мужчина христианской части мира; Чарлз — умный и даже коварный, и Людовик — воплощение наивности. При всем своем величии, мужчина с разумом мальчишки, духовно и морально недозревший ни до своего возраста, ни до своего положения.
Только одно могло бы сделать меня счастливой сейчас, размышляла она. Поездка в Англию. Общение с Чарлзом.
За время болезни он прислал ей несколько писем. Для нее эти исписанные листочки стали бальзамом на ее раны; он единственный смог заставить ее в эти дни рассмеяться.
Он писал:
«Не страдаешь ли ты от болезни проповедей, как мы здесь? Это что-то! Какая набожность окружает нас! Дорогая Минетта, надеюсь, ты, как и все сохранившиеся представители нашего славного семейства, вовсю дрыхнешь в те часы, когда полагается слушать в благоговейной тишине божественные наставления. Но на днях мне пришлось пожалеть о своей привычке. Саут — наш проповедник, прямой малый, из тех, что рубят правду-матку прямо в глаза — ив самом деле имел все основания порицать Лодердейла во время субботней проповеди. Лодердейл если захрапит, то и мертвого разбудит, неудивительно, что Саут прервался в середине проповеди и приказал растормошить его.
— Сударь мой! — загремел он на весь зал, — вы храпите так громко, что можете разбудить короля».
«Боже, как я хочу быть с ним, — думала Генриетта, — как хочу вновь услышать его голос».
Она родила до срока, и родила дочь. Как и Филипп, она мечтала о сыне. Мария-Тереза родила дофина — наследника Франции, и Филипп черной завистью завидовал брату, ибо Людовик имел сына и наследника, а у него была всего лишь дочь.
А вдруг, подумала Генриетта, моя маленькая дочь в один прекрасный день выйдет замуж за сына Людовика? И тогда, возможно, я обрету покой, и эти годы мучений и переживаний покажутся мне смешными и навсегда отойдут в прошлое?
А пока она находила утешение в мыслях о Чарлзе. Она мечтала оказаться рядом с ним, услышать его веселый смех, ловить его остроумные замечания, наслаждаться его внешним цинизмом, под которым скрыта нежнейшая в мире душа. ***
Через несколько недель после рождения ребенка Монталэ передала Генриетте, что де Гиш умоляет о свидании с ней. Его отец, маршал де Грамон, выхлопотал для него командировку в действующую часть, и он вот-вот должен покинуть двор.
Генриетта, ценившая в красивом молодом человеке его образованность и тонкий ум, выразила сожаление по случаю его отбытия и согласилась принять его.
Он вошел, упал перед ней на колени и поцеловал руку.
По его словам, он был в отчаянии, прослышав про ее болезнь. Он очень огорчен тем, что вынужден покинуть двор, и ему известно, что это дело рук его врагов. Он хотел, чтобы Генриетта знала: где бы он ни оказался, он будет носить в душе память о ее великодушии и любезности и всегда будет любить ее превыше всех остальных.
116 
