Моим родителям - Монике и Жану Гийемо

1

Текила… текила… текила…

Вы испытываете удовольствие, повторяя это слово. Оно звучит так приятно, вызывает в памяти столько образов. Всего три слога - и вы в Новом Свете, в Мексике. Вулканы, высокогорные плато, кукуруза, кофе, пальмы, мантильи, сомбреро, зычная медь духовых оркестров на фоне утопающих в цветах вилл и все такое. Ненавязчивая экзотика.

Текила… текила. Нет, это не то, совсем не то, в действительности это нечто гораздо более определенное.

Три слога - и вы в городе, о котором никто бы не знал, если б в один прекрасный день кому-то из его жителей не пришло в голову переработать плод агавы. С той поры этот самый плод сделался подарком, которого еще приходится дожидаться. Агава цветет один-единственный раз, и, живя под солнцем Текилы, нужно запастись безграничным терпением. Вегетация может длиться десять, двадцать, тридцать лет, и вдруг стебель взмывает на высоту десять метров, а то и выше. Едва появившись на свет, цветок становится деревом. Вот тут-то терпение и вознаграждается, - не зря ведь слово «агава» произошло от греческого agaue, что означает «восхитительная». Текила и в самом деле восхитительный напиток. Янтарный, стекающий по стеклу словно драгоценное масло, и пахнет так, как может пахнуть водка: старой бочкой, пересохшей землей, ржавым железом, завядшим картофелем, нежным цветком, благородным плодом. С первого же глотка его вкус, такой же теплый, как и цвет, согревает вам душу.

Парадокс жестокий, но не лишенный поэтичности: у меня созрела мысль убить Поля с помощью именно этого напитка. Разумеется, добавив в самый последний момент алкалоид, полученный из семян рвотного орешника. Nux vomica. Поль не ощутил горечь стрихнина, заглушенную запахом бочки, пересохшей земли, ржавого железа, старой картошки, не знаю чего еще заглушил горечь стрихнина. А ведь мог бы, болван, почувствовать, в конце-то концов. Все-таки в прошлом научный сотрудник Института Пастера, разве не так? Стоит, правда, уточнить, что моей отдельной заботой было предварительно угостить его засахаренными кумкуатами.

Итак, Поль ничегошеньки не заподозрил. Зато он ощутил боль. Жуткую, невыносимую. Тысяча смертей в одной. Сравнений тут можно подобрать предостаточно. Напалмовая бомбардировка ограниченного пространства сосудов и слизистой. Цунами, разбушевавшееся в пределах беззащитного человеческого тела. Оно, это тело, корчится, узлом завязывается в усиливающихся судорогах. Нелепо выгибается, принимая вид какой-то жалкой живой арки. Когда мышцы в конце концов начинают отделяться от связок и сухожилий, страдания становятся совершенно невообразимыми, даже снятие кожи заживо ничто в сравнении с ними. И при этом вы не теряете рассудка. Голова остается ясной. Вы осознаете, что уходите из жизни. Чудовищно!

Тем более, что приступы боли ослабевают, даже прекращаются совсем, а потом начинаются снова. Достаточно малейшего возбудителя - хлопка в ладоши, легкого пинка, - чтобы кошмар возобновился. И еще больший, чем прежде. Время делает с вами то, чего оно хочет от вас, - расширяет до невероятных размеров, вы существуете одновременно повсюду, ваши нервы вопиют, словно сонм мучеников. Когда время наконец отпускает вас, вы умираете от истощения сил, и вашу смерть ускоряет вызванная спазмами остановка дыхания, дисфункция межреберных мышц и диафрагмы.

Мне показалось, что Поль умирал бесконечно долго. Уже не в состоянии говорить, он звал на помощь каждой порой своей кожи, и при этом взгляды наши то встречались, то расходились, то опять встречались. Так мне стало ясно, до какой степени он был потрясен происходящим и как мучительна была его агония. Искаженное, отталкивающе уродливое лицо было мертвенно-бледно. Зрачки патологически расширились, глаза почти вылезли из орбит. Из сведенного судорогой рта, несмотря на стиснутые, будто спаянные, зубы, тоненькими, но быстрыми струйками текла слюна. Губы - две тонкие серые линии - растянулись в какую-то немыслимую улыбку. Сквозь эту конвульсивную маску мощно рвался наружу первобытный страх. Поразительно.

  1