187 
В ту же тюрьму последовательно были посажены Моро, Пишегрю, Жорж и все участники его обширного заговора, Жуайо, прозываемый Вильнев, Роже, по прозвищу Птица, и, наконец, Костер Сен-Виктор, которому помогали все хорошенькие куртизанки, и он долго не попадался полиции, еженощно меняя укрытие.
Узнав об этом, Фуше распорядился:
— Поставьте знающего его в лицо агента у входа к Фраскати[171], и не пройдет и трех дней, как вы поймаете его на входе или выходе оттуда.
На второй день его схватили на выходе.
Ко времени ареста герцога Энгиенского в Тампле находилось сто семь заключенных, тюрьма была настолько переполнена, что для пленника не смогли найти помещения. Потому и пришлось долго стоять на заставе: искали какое-нибудь временное пристанище для принца, прежде чем он попадет в тот дом, который, как говорит могильщик в «Гамлете», простоит до Судного дня.
Мы уже рассказали о казни и смерти герцога Энгиенского.
Повторю, что не было в Тампле ни одного заключенного, который не был бы твердо убежден, что Пишегрю убили. Фош-Борель не только утверждает, что Пишегрю задушили, но даже называет имена душителей.
Вот что он написал в 1807 году:
«Я убежден, что убийство было осуществлено неким Споном, бригадиром элитной роты, вместе с двумя служащими, один из которых, хоть и был весьма силен и здоров, умер спустя два месяца после события, а другой, по имени Савар, известен как участник сентябрьской резни 1792 года»[172].
Пленники еще находились во власти этой жуткой уверенности, когда увидели, что в Тампль заходит генерал Савари в парадной форме в сопровождении своего штаба, с которым был и Луи Бонапарт, привлеченный желанием увидеть Жоржа Кадудаля. Жорж в этот момент только что побрился; он лежал на кровати, скрестив руки в наручниках на животе. Два жандарма находились рядом и почти заполняли собой небольшую круглую комнатенку, где его держали. Весь штаб протиснулся в комнату Жоржа. Казалось, всем хотелось поскорее порадоваться жалкому состоянию, в котором находился генерал-роялист, а он, со своей стороны, очень тяготился их присутствием. Наконец, через десять минут разглядываний и перешептываний все вышли так же, как и вошли.
— Кто все эти разодетые в кружева особы? — спросил Жорж у жандармов.
— Это брат первого консула, — ответил один из них, — в сопровождении генерала Савари и его штаба.
— Решительно, вы хорошо сделали, что надели мне наручники, — заявил Жорж.
Между тем следствие шло своим чередом, и, по мере того как оно приближалось к завершению, внутренний распорядок в Тампле стал немного менее жестким; арестантам разрешили выходить из камер и собираться в саду, хотя не раз это могло привести к серьезным неприятностям. Савари, пользовавшийся высочайшей властью в тюрьме, превративший Тампль в нечто вроде военного лагеря, конечно, ненавидел заключенных, но это не мешало ему приходить к ним даже чаще, чем этого требовал его долг.
Однажды Моро, выйдя из камеры, столкнулся с ним лицом к лицу; он тут же повернулся к Савари спиной и закрыл за собой дверь.
Что касается генерала Моро, то нет ничего любопытнее и трогательнее тех знаков глубокого почтения, которое оказывали ему все военные, несущие внутреннюю службу в тюрьме: все отдавали ему честь, прикладывая руку к головному убору. Если он присаживался где-нибудь, его окружали, ожидая, не пожелает ли он с ними поговорить. Они робко просили его рассказать о каких-нибудь военных подвигах, совершенных этим соперником Бонапарта, и ставили его выше всех остальных генералов. Все были уверены, что, позови он их на помощь, они открыли бы ему двери Тампля. Ему позволено было больше, чем другим: ему разрешали видеться с женой и ребенком, и молодая мать ежедневно приносила ему сына. Время от времени ему доставляли прекрасное вино из Кло-Вужо, и он распределял его между всеми больными, а иногда давал его и тем, кто был здоров. Не приходится говорить, что игроки в мяч и бегуны, поскольку они уставали, приравнивались к больным и получали по стаканчику Кло-Вужо.
Жоржа и его соратников от остальных заключенных отличала особая веселость и беспечность; они предавались забавам с таким шумным весельем, какая свойственна школьникам на перемене. Среди них выделялись двое самых красивых и элегантных людей Парижа: Костер де Сен-Виктор и Роже-Птица. Однажды, когда последний особенно разгорячился от бега, он снял галстук.
171
Это увеселительное заведение, основанное при Директории неаполитанским мороженщиком Гарки на месте Отеля Лекуте, на углу улиц Ришелье и бульваров, которое посещали сливки общества вплоть до эпохи Империи, привлекало разнообразными выдумками, играми, фейерверками, балами; его павильоны и сады были разрушены в 1837 г.
172
См. Мемуары Фош-Бореля, Париж, Монтодье, 1829. Т. III. С. 140. Автор отсылает к своей «Краткой истории» (1807) и к «Заметкам о Пишегрю и Моро» (1835).
187 
