66 
Ужасно, когда молодая женщина обманывает подругу, но не оттолкнуло меня это только по моей вине и слепоте. Ввязавшись в это и полюбив, я принял на себя весь позор и жил в раскаянии.
Раскаяние не отпускало меня ни днем, ни ночью, пока моя жена не вышла замуж за человека, который был лучше меня и всегда будет лучше, и пока я не понял, что она счастлива.
Но той зимой, когда я думал, что больше никогда не впаду в низость, мы чудно жили в Шрунсе, и я помню все — и как весна пришла в горы, и как мы с женой любили и доверяли друг другу, и как радовались тому, что уехали богачи, и как я думал, что мы опять неуязвимы. Но не были мы неуязвимы, и было это концом первой части Парижа, и Париж навсегда стал другим, хотя он всегда оставался Парижем, и ты менялся вместе с ним. Мы больше не ездили в Форарльберг, и те богачи не ездили. Думаю, даже рыба-лоцман там не появлялась. У него нашлись новые места для прокладки пути богачам, а в конце концов он и сам стал богачом. Но и его поначалу преследовали неудачи, похуже, чем у кого бы то ни было.
Теперь никто не поднимается в гору на лыжах, и чуть ли не все ломают ноги, но, может быть, все-таки легче сломать ногу, чем разбить сердце, хотя говорят, что теперь все ломается и разбивается, и иногда зажившее место становится потом еще крепче. Про это не знаю, но таким был Париж, когда мы были очень бедны и очень счастливы.
Nada у Pues Nada[72]
Это даст вам представление о людях и местах в ту пору, когда мы с Хэдли считали себя неуязвимыми. Но мы не были неуязвимы, и на этом первая часть Парижа закончилась. Никто теперь не поднимается в гору на котиковом меху. В этом нет нужды. Крепления были разные, хорошие и плохие, и, может быть, все же легче сломать ногу, чем разбить себе сердце, хотя говорят, что многие становятся крепче в поврежденных местах. Про это сегодня утром не знаю, но знаю, кто это сказал, и присоединяюсь.
Катаются теперь гораздо лучше, лучше обучены, и лучшие катаются красиво. Они съезжают быстрее, слетают как птицы, странные птицы, которые знают много секретов, и только глубокий свежий снег представляет опасность для тех, кому нужен укатанный склон.
Они теперь знают много секретов, а мы знали другие секреты, когда съезжали по ледникам без страховки и не было снежных патрулей. Эти лыжники лучше нас, и они тоже взбирались бы на горы, если бы не было подъемников. Встала совсем другая проблема.
Если они начинают рано, узнают новые секреты и у них есть способности, то ничего не ломается даже на таких спусках, как в нынешнем году в Сан-Вэлли, и организовано все так, что никто не гибнет. Теперь, чтобы обрушить лавину, стреляют из пушек и минометов.
Никто не может утверждать, что не сломает ногу в определенных обстоятельствах. Разбить себе сердце — другое дело. Некоторые говорят, что такого не бывает. Конечно, ты не можешь его разбить, если у тебя его нет, и многое объединяется для того, чтобы отнять его у человека, у которого оно вначале было. Возможно, там и нет ничего. Nada[73]. Можете принять это или нет. Это может быть верно или нет. Есть философы, которые очень хорошо это объясняют.
В писательстве тоже есть много секретов. Ничто никогда не пропадает — не важно, кажется ли так в этот момент, — и то, что не вошло, непременно проявится и придаст силу тому, что вошло. Некоторые говорят, что на письме ты не можешь ничем овладеть, пока не отдал этого — или даже не вынужден был выбросить, если спешил. В гораздо более поздний период, чем эти парижские сюжеты, ты никак не сможешь овладеть ими, пока не изложишь материал беллетристически, а потом, возможно, придется это выбросить, иначе оно снова ускользнет. Говорят еще и всякое другое, но не надо обращать на эти разговоры слишком много внимания. Наши секреты — из области алхимии. Объяснителей гораздо больше, чем хороших писателей. Помимо всего прочего, тебе нужна еще большая удача, а она не всегда приходит. Жаль, конечно, но жаловаться не стоит, так же как не стоит жаловаться на тех объяснителей, которые рассказывают тебе, как ты это делаешь и зачем, а ты с ними не согласен. Пусть себе объясняют, но трудно, наверное, примирить ничто, которое тебе ведомо, с той частью, где ты живешь в других людях. Одни желают тебе удачи, другие — нет. Хорошее письмо не склонно разрушать, но ты должен быть поосторожней с шутками.
Потом вспоминаешь, как последний раз приехал на Кубу Эван, больной раком поджелудочной железы, еще с дренажем. Он сам себя перевязывал и писал репортажи в утреннюю «Телеграф» о скачках в Гольфстрим-Парке. Он опередил график и прилетел ко мне. Морфий с собой не привез: ему сказали, что на Кубе его несложно получить, а это было не так. За торговцев взялись крепко. Он прилетел попрощаться. Но, естественно, об этом не объявил. Выделения из дренажной трубки пахли.
66 
