225 
— И вы также думаете, что нам следует отправиться в Венецию?
— Со своей стороны, я также умоляю вас об этом, Ваше Высочество, и как бы скромно ни звучали мой голос и мое мнение, я присоединяюсь к просьбам Его Высочества, вашего августейшего супруга.
Поднялись из-за стола, храня молчание, ясно показывавшее, какое впечатление произвело на дам распоряжение готовиться к отъезду в Венецию.
Во время обеда еще слышалась музыка, но вскоре музыкантов самих отправили на обед.
Стояло чудесное время года, шел апрель; всем предложили прогуляться по террасе замка и по великолепным садам.
Виды открывались очаровательные.
В ясное вечернее время на западе, на равнине, среди окрестных деревень, сверкая при лучах садящегося солнца своими крышами, точно змеиной чешуей, раскинулись Изонцо и Toppe. Вдоль городской черты Toppe извивался контур защитного рва с насыпью, а очертания Изонцо повторяли изгиб, который создавали возвышенности Горитца. С севера и с северо-запада поднимались горы Тироля, а их снежные шапки напоминали застывшие в небесной синеве облака. Наконец, с запада, у Тальяменто, разворачивались огромные круга вод, подобные — оттого что были погружены в тень — серым аркам из вороненой стали. А за рекой, сверкая серебром, когда на них падал случайный луч солнца через горные махины, несли свои клокочущие воды на равнину бесчисленные горные потоки.
Воздух был мягким, чистым, как поцелуй ребенка, и полным благоухания, которое всегда чувствовалось в ночной тьме — если только в Италии бывает когда-нибудь ночная тьма.
Гостиная была ярко освещена и вскоре наполнилась чудесным ароматом, сопровождавшим движение дам, которые, казалось, затем и вышли на воздух, чтобы собрать запахи цветов и унести их с собой.
Окна были закрыты, но крышка пианино открыта.
Принцесса опустила руки и пробежала пальцами по клавишам, нанизывая ожерелье звуков, — и, как по волшебству, воцарилось молчание.
Все собрались вокруг пианино.
— Дамы, — начала она, — вот господин Рене, который утверждает, что он искусный музыкант; во время обеда он пообещал исполнить мне все, что я ему прикажу… Я приказываю ему спеть что-нибудь собственного сочинения, чтобы и слова, и музыка принадлежали ему.
Все ожидали, что молодой человек, как и приличествует виртуозу, заставит себя долго уговаривать, но, к удивлению всех, он сейчас же подошел к пианино, сел перед ним и легко прошелся по клавишам. Совершенную красоту его рук — бледных, с по-женски длинными пальцами и розоватыми ногтями, — отметили все. На указательном правой руки сверкал великолепный сапфир.
Ни одна знаменитость не встречала в преддверии своего торжества большего любопытства и более глубокого молчания.
Неожиданно тишину нарушил чистейший голос, звуки которого — нежные и в то же время мужественные — возносились к небесам. Он пел с печалью, которую не расскажешь, а слова ложились на мелодию, очень напоминавшую одну из тех, что ввел в моду Сент-Юбер, и сегодня полностью забытых:
- Горные вершины спят во тьме ночной;
- Тихие долины полны свежей мглой;
- Не пылит дорога,
- Не дрожат листы…
- Подожди немного, отдохнешь и ты. [150]
Невозможно передать впечатление, которое оставила эта грустная песня. Эта мелодия, в которой, казалось, слышалось последнее шептание листьев и последнее дыхание ветра; завершилась стоном инструмента, напоминавшим рвущийся звук то ли арфы, то ли человеческой души.
Прошло несколько секунд после того, как трепещущий голос смолк и затихли звуки клавиш, и прежде чем жизнь опять вернулась к слушателям, которые теперь бурно хлопали и выкрикивали: «Браво!»·.
Рене встал и протянул руку за своей меховой гусарской шапкой.
— Вы уходите? — спросила у него принцесса.
— Я обещал вам, сударыня, — отвечал Рене, — исполнить то, что вы мне прикажете. Вы приказали мне спеть песню, автором которой был бы я, и я подчинился. Но позвольте заметить вам одну аещь: солдат, который поет, аккомпанирует или играет на музыкальном инструменте, чтобы ему аплодировали, выглядит смешно; но мужчина, солдат ли он или нет, который в чем-то отказал женщине, особенно если эта женщина принцесса, — грубиян и невежда. Подчиняясь Вашему Высочеству, я оградил себя и от того, и от другого упрека. Но я не могу позволить себе продолжать выглядеть смешным в собственных глазах. Когда я пою и играю, я предпочитаю делать это только для себя; будьте же снисходительны к моей слабости — ведь это именно слабость — и позвольте мне уйти.
225 
