58 
— Заткни свой рот, боров, — сказал с презрением Франци. — Не ты ли повелел сварить в котлах без малого двести смиренных монахов Святого Гермиона только за то, что они утверждали, что человек не умеет колдовством вызвать бури или града? Знай же, среди них был мой брат, и я видел, как с него сошла вся кожа в кипящей воде, как побелели и лопнули его глаза, как слезли волосы, как расслаивалась его плоть…
— Дурак, дурак! — бормотал грейсфрате. — Знаешь ли, кто за мною, кто покровительствует мне?
— Уж не Люциус ли Фруде? — спросил Бофранк.
— Он велик! Понять ли вам, сирым, что не видят далее носа своего? Да, он говорил со мною в снах и в яви, — возопил Баффельт с ярким блеском в глазах, что бывает обыкновенно у душевнобольных и бесноватых, — и вот что он сказал мне: «Слушай внимательно всем разумом своим. Чтобы любить меня совершенно, необходимы три вещи. Во-первых, необходимо очистить и исправить волю в ее временных порывах любви и телесных привязанностях, чтобы не любить ничего преходящего и исчезающего, а только меня и меня ради. Важно не любить меня ради себя, полюбить меня ради меня и себя ради меня. Таковая любовь не может делиться местом с любой земной любовью».
Войдя в сарай, они закрыли дверь на засов, чтобы задержать преследователей, и поспешили спуститься в темноту и сырость подземного хода. Баффельт все бормотал, но никто, кроме Бофранка, не слушал его.
— …И еще он сказал: «Во-вторых, когда достигнешь первой ступени, ты сможешь перейти ко второй, требующей большего совершенства. Возьми честь мою и славу мою как единственную цель своих мыслей, своих поступков и всего того, что ты делаешь.
В-третьих, если сделаешь ты все то, что я скажу тебе, без испуга и трепета — а хотя бы и с ними, но все одно сделаешь, — то достигнешь высшего совершенства и не будет в тебе ничего недостающего. Это достижение горячо желаемой близости душевной, в которой ты настолько тесно соединен со мной и воля твоя настолько подчинена моей совершенной воле, что ты не только не пожелаешь никакого зла, но даже не пожелаешь и никакого блага, которого не пожелаю я» — вот что сказал он. Вам ли, хире Бофранк, не знать подлинной силы его? Вам ли не знать веры в него?
— Вы искали убить меня, — сказал субкомиссар, с превеликим трудом проталкивая вперед жирное тело Баффельта по узкому и низкому лазу. — Что же теперь просите помощи?
— Я обманулся в вас, хире Бофранк! Я составлю вам невиданную протекцию! Осталось ждать совсем недолго!
— Но не вы ли не столь давно наставляли меня на борьбу с Люциусом?
— Я снова обманулся, ибо кто мы против него?! Я покаюсь, когда придет мое время.
— Покаетесь, грейсфрате, как не покаяться, — сказал Бофранк с небывалой для него злорадностью и еще более неожиданно наподдал толстяку хорошего пинка.
Как и было уговорено, связанного Баффельта погрузили в крытый экипаж, который все тот же Франци потаенно укрывал до поры в ближних зарослях.
— Завтра утром я навещу вас в гостинице, — сказал лютнист на прощание, — и передам все, что выведает полезного грейсфрате Шмиц.
С тем они разъехались. В монастыре ярко горели огни, однако ж никто не выходил наружу, за стены. Одно было плохо — фрате Хауке остался в живых и мог устроить бог весть какие козни… Но сейчас субкомиссар думать об этом не мог, ибо несказанно устал и всех сил его доставало только на то, чтобы не сверзиться с лошади.
Тут к нему подъехал Мальтус Фолькон, возбужденный и взволнованный.
— Как вы думаете, что конфиденты намереваются сделать с Баффельтом? — спросил с интересом юноша.
— Полагаю, умертвят, — пожав плечами, отвечал Бофранк. — При мне они обсуждали возможность рассказать обо всем королю и решили, что король потребует весомых доказательств, коих вроде бы и нет… Посему проще будет удавить грейсфрате или же дать ему яд — тут все зависит от вкуса.
— Но так ли страшны прегрешения его?!
— А чем страшнее были прегрешения многих, сожженных, утопленных и заживо лишенных кожи во славу миссерихордии и господа? Даже если кто-то из них и был виновен, мера справедливости не равна: я видывал отвратительных убийц, наказываемых одним токмо отрезанием носа, или же кастрацией, или же усекновением вороватых членов, и видывал несчастных женщин, всего-навсего обвиненных злыми соседями в колдовстве, коих безжалостно жгли на костре. Так что судить о прегрешениях давайте оставим другим, хире Фолькон, — тем, кто считает, что имеет на это право. Я же хочу спать, теплого вина и… и более ровным счетом ничего.
58 
