68 
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ,
в которой помимо всего прочего встречаются чудовища
Визг, подобный визгу гиены, одолел его и владеет им.
Франсуа Ленорман «Магия халдеев»
— Стоило ли убивать его? — спросил совестливый Мальтус Фолькон.
— Он был дурной человек, и этим все сказано.
— Дурных людей нет.
— О, как вы заблуждаетесь, Мальтус. Только за последний год нам попалось их столько…
— Это все не дурные люди, — возразил юноша, — ибо они либо обмануты, либо не в силах удерживать свои страсти. Я бы назвал таких людей слабыми, неумелыми, возможно, злобными глупцами, но не дурными.
— Как может злобный глупец не быть дурным человеком? — вопросил с улыбкою Бофранк, и Фолькон, заблудившись в своих умозаключениях, принужден был замолчать.
Некоторое время после того, как отряд оставил городок, спутники ждали погони, но ее не случилось. Вероятно, обитатели Скаве-Снаа не слишком переживали по поводу безвременной кончины своего бургмайстера.
Снег, что начался еще ночью, продолжал идти покрывая все вокруг белым одеялом. Среди этой белизны Бофранк краем глаза подметил рыжие, черные и разноцветные пятна. Похоже, это были кошки, преданно сопровождавшие отряд от самой столицы; некстати мысли субкомиссара с кошек вообще переместились на вчерашнее происшествие в комнате Гаусберты, и он неожиданно для себя покраснел — к счастью, на морозе никто не обратил на это внимания.
Видно было, что юный Фолькон испытывает огромное желание испросить у Бофранка объяснений относительно волшебного превращения, но не решается этого сделать.
Кошачья фигурка по-прежнему хранилась в кошеле Бофранка, но теперь уже не как чудодейственный предмет, а просто как подарок дорогого и любимого — теперь уже Бофранк перестал страшиться этого слова — человека.
Странно, но он не испытывал никакой ревности к Росу Патсу. А казалось бы, должен был, ибо тот обладал прекрасной Гаусбертой каждый день и каждую ночь, вдыхал запах ее волос и ощущал прикосновение ее губ и рук, слышал ее чудный голос…
В размышлениях Бофранк наматывал на палец прядь своих длинных волос, которые стали почти совсем седыми. Внезапно заметив это, субкомиссар понял, как изменился внешне. Мало того, что он утратил персты, — лицо его, приученное в свое время к кремам и пудрам, избороздили морщины, глаза ввалились и словно бы немного выцвели, и вот теперь волосы поседели…
— Что вы так печальны, хире Бофранк? — спросил старичок-алхимик, поравнявшись с субкомиссаром.
Базилиус Кнерц не терял присутствия духа — на ночлегах он рассказывал различные поучительные истории или же объяснял повадки зверей и птиц, свойства камней и деревьев. В отличие от своего ровесника, нюклиет Бальдунг был мрачен и немногословен — на обращения он отвечал грубостями и непонятными проклятиями, а на привалах ел за двоих и спал; впрочем, нужно сказать, что спал он и в дороге, порою качаясь в седле так, что, казалось, вот-вот упадет.
— Печален, ибо не вижу причин для особой радости, — отвечал Бофранк.
— Радость, хире Бофранк, можно изыскивать во всем, что лицезреешь. Вот сосулька свисает с еловой лапы — посмотрите, сколь красива она, словно труба в органе собора! А ведь сотворено сие водою, морозом и ветром без какого-либо участия рук человеческих! А вот проскакал заяц и оставил свои следы — куда бежал сей забавный зверек и зачем? Смотрите, вон солнце светит сквозь тучу, и от вида его сразу становится теплее, ночной сумрак отступил — как не порадоваться?
— Славно вам жить на свете, хире Кнерц! — засмеявшись сказал Бофранк — Должно быть, оттого и прожили вы столько лет, и дай вам бог прожить еще столько же!
— Вы можете смеяться, но я и собираюсь, — поведал отставной принципиал-ритор с весьма гордым выражением лица. — Не раз уже писано, что жития человеческого легко может быть сто пятьдесят лет, а все, что отымается от этого срока, отнимает сам человек. Дурные привычки, невоздержанность, склочность характера, зависть — все это вычитает годы из нашей жизни. Так что правда ваша — доброму человеку, каковым я, несомненно, являюсь, и жизнь отпущена долгая и добрая.
— А я, хире Кнерц? Я — добрый человек? — спросил субкомиссар, пригибаясь, чтобы вытянувшаяся над дорогою заснеженная ветвь не задела его.
— Вы? — Старичок пригибаться не стал, ибо был заметно ниже Бофранка. — Вы, хире Бофранк, человек, возможно, предобрый. Только жить вам сто пятьдесят лет вряд ли придется…
68 
