очень нудно 
66 
Пока же меняться было настрого запрещено. Тильт писал, Далька присматривал…
К обеду работу заканчивали. Тралланы и маскаланцы, заперев кабинет на ключ, уходили, а Тильт и Далька, посетив уборную и отмыв от чернил руки, отправлялись в трапезную.
После обильного обеда позволялось немного подремать. И редко когда молодые писцы проводили это время как-то иначе.
В чувство их приводил скрежет замка. Вернувшиеся тралланы и маскаланцы шли в кабинет, а Тильт и Далька наперегонки мчались в дальнюю комнату, где стояла ванна на золоченых лапах, и, с визгом брызгаясь ледяной водой, смывали остатки сонливости.
Во второй половине дня работалось легче и веселей. Тралланы выглядели подобревшими, насколько это вообще возможно для людоедов, а напыщенные маскаланцы уже не столь строго посматривали на писцов и все чаще выходили из холодного тесного кабинета. Теперь Тильт и Далька успевали поговорить. А чтоб стражи не поняли, о чем перешептываются пленники, они использовали старый, известный всем детям способ:
– Смотри-толь, у-соль трал-толь лана-соль сопля-толь.
– Ага-толь. Дав-соль но-толь висит-соль…
Они посмеивались, но и о работе не забывали. Да и как тут забудешь, если четыре взрослых мужика – два людоеда и два спесивых умника – приставлены для надзора. А вдруг что не так? Что будет в ответ – угрожающий рык, жест, подзатыльник? А какое наказание последует за серьезную оплошность? Ладно, если плевок в лицо и лишение ужина. А ну как высекут розгами или, того хуже, срежут что-нибудь с лица…
Хоть и отвлекались Тильт и Далька на болтовню, но работу делали исправно: Тильт писал, Далька присматривал.
А вечером, когда треугольная стрелка часов заползала на черную половину круглых часов, желтолицый Се-Тан трижды хлопал в ладоши, а брат его Шо-Лан забирал у Тильта перо и закрывал чернильницу-череп.
С этого момента у пленников начиналось личное время. Тратили они его по-разному: убирались в комнатах, читали, играли в митс, в прятки, рылись в знакомых вещах, каждый раз отыскивая что-то не замеченное раньше. Никто им не мешал, не велел успокоиться. Потом они ужинали. Сидели перед камином. Обходили комнаты, гася свечи, оставляя гореть лишь ночники-лампадки. И отправлялись спать.
Засыпали, впрочем, не сразу. Лежали, глядя в потолок, разговаривали.
– Как думаешь, когда закончим?
– Много еще.
– Ну, к лету, я думаю, управимся.
– Хорошо бы к лету.
– Скучаешь?
– Хоть бы одним глазком посмотреть, как там сейчас на улице.
– А чего смотреть? Слякоть, наверное. А может, уже снег выпал.
– Снег… Знаешь, как он скрипит?
– Ну да.
– Он скрипит, будто тонкий крахмал в мешочке. Его давишь – и он тихо так, мягко: скрып, скрып…
– Тьфу! Не дразни!
– А вьюгу видел?
– Ну?
– Ветер снег несет, будто полотнища по земле стелет. Ночью небо бывает черное-черное, а голову опустишь – поземка летит, и чудится, будто тащит она тебя куда-то…
– Ага. Утащит, занесет, только весной оттаешь… А кого на самый север так унесет, того там снежники сожрут.
– Какие такие снежники?!
– Вроде как племя такое. Живут там, в снегах и морозе, а самое у них лакомое блюдо – мерзлая человечина. Тралланы ее жарят да варят, а эти прямо ледышки – хруп, хруп!… И облизываются.
– Придумываешь все! Нет никаких снежников!!!
И летит подушка в голову шутника. И дни летят, словно поземка…
Мало что менялось в заведенном порядке. Несколько раз приходил человек, прозванный Тенью. Почти ничего не говорил. Кажется, ждал чего-то от мастеров. Далька пробовал допытаться, когда же ему можно будет взять в руки перо. Но Тень ничего не ответил, только посмотрел как-то странно да непонятно дернул плечом.
Набравшись духу, Тильт несколько раз писал на черной доске: «Желаю побывать на улице». И каждый раз желание его оказывалось перечеркнутым.
Ближе к концу месяца сменился один из тралланов – из той пары, что сопровождала слугу-маскаланца, накрывающего стол. С виду они все были почти на одно лицо, но поменяли того самого сопливого, над которым украдкой смеялись друзья.
А однажды вечером, когда Тильт уже отметил на стене возле часов завершение двадцать шестого дня, в комнате появился длинноволосый Шо-Лан с ножом в одной руке и золотой чашей в другой. Он ничего не сказал, лишь жестом пригласил Тильта в спальную комнату. Похоже, братья маскаланцы были немы. Либо дали обет молчания.
66 
