10 
– Женщины – пусть их; но королевы!..
– Ах, бог ты мой, в этом отношении королевы – женщины вдвойне.
– А герцог Бофор все еще в тюрьме?
– По-прежнему. Почему вы об этом спрашиваете?
– Потому что он был хорош со мной и мог бы мне помочь.
– Вы-то, вероятно, сейчас ближе к свободе; скорее, вы поможете ему.
– Значит, война?
– Будет.
– С Испанией?
– Нет, с Парижем.
– Что вы хотите сказать?
– Слышите ружейные выстрелы?
– Да. Так что же?
– Это мирные горожане тешатся в ожидании серьезного дела.
– Вы думаете, они на что-нибудь способны?
– Они подают надежды, и если бы у них был предводитель, который бы их объединил…
– Какое несчастье быть взаперти!
– Бог ты мой! Да не отчаивайтесь. Уж если Мазарини послал за вами, значит, он в вас нуждается; а если он в вас нуждается, то смею вас поздравить. Вот во мне, например, уже давно никто не нуждается, и сами видите, до какого положения это меня довело.
– Вот еще, вздумали жаловаться!
– Слушайте, Рошфор, заключим договор…
– Какой?
– Вы знаете, что мы добрые друзья.
– Черт возьми! Эта дружба оставила следы на моем теле: три удара шпаги.
– Ну, так если вы опять будете в милости, не забудьте меня.
– Честное слово Рошфора, но с тем, что и вы сделаете то же.
– Непременно, вот вам моя рука.
– Итак, как только вам представится случай поговорить обо мне…
– Я поговорю. А вы?
– Я тоже. А ваши друзья, о них тоже нужно позаботиться?
– Какие друзья?
– Атос, Портос и Арамис. Разве вы забыли о них?
– Почти.
– Что с ними сталось?
– Совсем не знаю.
– Неужели?
– Клянусь, что так. Как вы знаете, мы расстались. Они живы – вот все, что мне известно. Иногда получаю от них вести стороной. Но где они, хоть убейте, не могу вам сказать. Честное слово! Из всех моих друзей остались только вы, Рошфор.
– А знаменитый… как его звали, того малого, которого я произвел в сержанты Пьемонтского полка?
– Планше?
– Вот, вот! Что же сталось со знаменитым Планше?
– Он женился на хозяйке кондитерской с улицы Менял; он всегда любил сласти; и так как он сейчас парижский буржуа, то, по всей вероятности, участвует в бунте. Вы увидите, что этот плут будет городским старшиной раньше, чем я капитаном.
– Полноте, милый д’Артаньян, не унывайте! Как раз в тот миг, когда находишься в самом низу, колесо поворачивается и поднимает тебя вверх. Может быть, с сегодняшнего же вечера ваша судьба изменится.
– Аминь! – сказал д’Артаньян и остановил карету.
– Что вы делаете? – спросил Рошфор.
– Мы приехали, а я не хочу, чтобы видели, как я выхожу из кареты: мы с вами незнакомы.
– Вы правы. Прощайте.
– До свидания; помните ваше обещание.
Д’Артаньян вскочил на лошадь и поскакал впереди.
Минут пять спустя они въехали во двор Пале-Рояля.
Д’Артаньян повел узника по большой лестнице через приемную в коридор. Дойдя до дверей кабинета Мазарини, он уже хотел велеть доложить о себе, когда Рошфор положил ему руку на плечо.
– Д’Артаньян, – сказал Рошфор, улыбаясь, – признаться вам, о чем я думал всю дорогу, когда мы проезжали среди толпы горожан, бросавших злобные взгляды на вас и ваших четырех солдат?
– Скажите, – ответил д’Артаньян.
– Я думал, что мне стоило только крикнуть: «Помогите!», и вы с вашим конвоем были бы разорваны в клочья, а я был бы на свободе.
– Почему же вы этого не сделали? – сказал д’Артаньян.
– Да что вы! – возразил Рошфор. – А наша клятва и дружба? Если бы не вы, а кто-нибудь другой вез меня, тогда…
Д’Артаньян опустил голову.
«Неужели Рошфор стал лучше меня?» – подумал он и велел доложить о себе министру.
– Введите господина Рошфора, – раздался нетерпеливый голос Мазарини, едва эти два имени были названы, – и попросите лейтенанта д’Артаньяна подождать: он мне еще нужен.
Д’Артаньян просиял от этих слов. Как он только что говорил, он уже давно никому не был нужен, и приказ Мазарини показался ему добрым предзнаменованием.
Что до Рошфора, то его эти слова заставили насторожиться. Он вошел в кабинет и увидел Мазарини за письменным столом, в скромном платье, почти таком же, как у аббатов того времени, – только чулки и плащ были фиолетовые.
Дверь снова закрылась. Рошфор искоса взглянул на Мазарини, и их взгляды встретились.
Министр был все такой же, причесанный, завитой, надушенный, и благодаря своему кокетству казался моложе своих лет. Этого нельзя было сказать о Рошфоре: пять лет, проведенные в тюрьме, состарили достойного друга Ришелье; его черные волосы совсем побелели, а бронзовый цвет лица сменился почти болезненной бледностью – так он был изнурен. При виде его Мазарини слегка покачал головой, словно желая сказать: «Вот человек, который, кажется, уже больше ни на что не пригоден». После довольно продолжительного молчания, которое Рошфору показалось бесконечным, Мазарини вытащил из пачки бумаг развернутое письмо и показал его Рошфору.
10 
