очень нудно 
72 
— Как же ты держишься без ящика в этом забытом богом вороньем гнезде?
Фабри ухмыльнулся и показал ему на софу, а сам с усилием подвинул кресло к столику.
— Я не могу его смотреть, Тойер, уже давно. Меня все раздражает. Теперь я уже привык жить без телевизора. Ну ладно — что случилось? Почему ты сделался таким общительным и навестил своего старинного друга? Прошло семь лет с тех пор, как ты был у меня в последний раз. Я не обольщаюсь на свой счет и объясняю это возникшими у тебя проблемами…
Они пили второй кофейник адски крепкого кофе со своеобразным вкусом. Фабри колдовал над ним, словно средневековый алхимик, добавляя корицу и соль. Тойер проглотил три эклера и все рассказывал, рассказывал, не умолчав и о своих приватных метаниях — в этом единственном месте Фабри, доедавший пятый кусок торта, от души посмеялся. Потом он подытожил услышанное:
— В общем, три убийства. Третье раскрыто. Дело рук маргинала. Человек, у которого мог бы быть мотив, сидит в инвалидном кресле. То есть он физически не в состоянии это проделать. Совершить убийства мог городской сумасшедший, который внезапно исчез, кстати или некстати. Тем не менее один свидетель утверждает, что видел его в момент первого убийства. Единственная подсказка, которая пока что имеется по второму деликту, — мужское имя в журнале записи у окулиста. Но мне в этом деле что-то не нравится. Мне не нравится, что у безумца, помимо его безумия, нет никакого мотива…
Фабри кивнул и посмотрел на потемневший вечерний лес.
— В конечном счете речь по-прежнему идет о добре и зле, пускай даже это звучит архаично. — Он замолчал, глубоко погруженный в свои мысли. Тойер не отваживался приставать к нему с расспросами, хотя фраза показалась ему замечательной, да еще в устах умного человека, поскольку сам он думал то же самое. Старшего гаупткомиссара обрадовало, что, возможно, сам он не так уж и глуп.
Толстый шварцвальдец размышлял, молчание затянулось. В огромной глыбе жира еще можно было разглядеть одухотворенное, чувственное лицо. Иногда оно так сильно притягивало Тойера, что он даже начинал опасаться за самого себя, не желая еще больше усложнять свою жизнь. Глаза смотрели зорче, крылья носа подрагивали, как и прежде: всегда можно было понять, когда Фабри думал, и обычно у него это хорошо получалось. Рыжие волосы поседели, но все еще были густыми, возрастные пятна появились на необычайно маленьких руках, которые, однако, по-прежнему порхали, жестикулируя во время беседы. Да, ему всегда не хватало Фабри.
Толстяк отвлек его от ленивого самоанализа:
— Понимаешь, у меня тут много времени на раздумья. Поэтому я сюда и вернулся. Место дерьмовое, знаю, но хуже всего то, что люди это тоже сознают и стесняются. Это твое убийство, вернее, убийства очень странные. Я согласен с тобой; я тоже не стал бы делать ставку на Гросройте. — Фабри снова умолк и поглядел в окно. Тойер сомневался, видел ли его друг там что-нибудь. — Я много читаю и получаю от этого удовольствие — наконец-то, — продолжал он. — У меня появилось ощущение, что я начинаю понимать, как у нас, людей, все происходит и почему все так жалко и смехотворно. Что ты думаешь о психоанализе?
Вопрос так смутил Тойера, что он ответил без обиняков.
— Демоническое ремесло, — тихо сказал он. — Я слишком мало в этом понимаю, но то, что знаю, пугает меня. Я боюсь пережить нечто подобное, где бы я ни находился — лежал на кушетке или прятался за ней. Я бы боялся себя и других.
— Я тоже боюсь, и у меня никогда не хватало духа что-то предпринять. Вместо этого я нажираюсь как свинья и загоняю себя в могилу… — Фабри торопливыми шагами исчез на кухне и так же быстро вернулся; в руке он держал огромный бутерброд с паштетом — вероятно, намазал его с артистической быстротой. Откусывая от него и пережевывая, он продолжал: — Скажем, так: психоанализ может быть полезным, если он помогает конкретному человеку описать себя самого, а значит, и лучше себя понять. Не знаю, подтвердит ли мои мысли психоаналитик, но пока я это понимаю примерно так. Давай выпьем. — Он снова вышел и принес из кухни кучу бутылок «Ротхауз Пильзенера».
После первых глотков в голове гейдельбержца приятнейшим образом зашумело.
— У тебя есть женщина… подружка?… Ты любишь кого-нибудь? — спросил он.
Фабри улыбнулся.
— У меня никогда не было женщин. Вероятно, лишь ты из моих однокашников не замечал этого, а ведь про меня постоянно поговаривали, что я голубой. Возможно, так оно и есть, только я этого не знаю. — Он быстро приканчивал свою порцию; наполовину опустела уже вторая бутылка. — Мы с тобой никогда не говорили на эту тему, как это водится у близких друзей. Я весь скован комплексами, мое эго в плену у самого себя… — Он бесстрастно, словно по стене, похлопал по своему необъятному брюху. — Но немножко свободней я все-таки стал. Ты тоже, между прочим.
72 
