очень нудно 
30 
Секунду подождал и спросил подозрительно:
— Вы же знаете, кто это, верно?
И вот тут у меня в голове наконец что-то щелкнуло:
— Жак Брель.
— Ну слава Богу. Нынешняя молодежь про него и не слыхивала, но он был лучше всех, полностью выкладывался на сцене. Вы бы видели, на кого он был похож, когда пришел сюда ужинать после концерта: взъерошенный, рубашка промокла от пота, еле на ногах держался от усталости, но все равно пришел, — сразу видно, что человек стоящий, раз сказал — значит, сдержит слово. В тот самый вечер, когда сделали этот снимок, он меня спас.
Жак Брель. «Ne me quitte pas», «La chanson des vieux amants»[10] — вот все, что я знал.
Месье Арман остановился и молчал, ожидая, что я попрошу его рассказывать дальше.
— Но как ему удалось вас спасти?
— Песней, как же еще?
— Вас спасла песня?
— Ну да, но моя песня, он спел ее для меня. И потом я одумался и изменил свою жизнь.
Он заметил мое недоумение и стал рассказывать с самого начала:
— Я тогда пил. Больше всех пьянчуг в моем баре. Начинал с самого утра: рюмка коньяку или виноградной водки перед открытием. Потом все утро: по глоточку, по капельке, но беспрестанно. За обедом обычно пастис, три-четыре бокала, один за другим, за компанию с клиентами, и с каждым разом пастиса становилось все больше, а воды меньше. К вечеру я уже едва передвигался, держался за стойку или за столики, от меня несло спиртным, как от вокзального бомжа. И все из-за Мадлен. Когда она меня бросила, мне было двадцать четыре, а через полгода я выглядел на все сорок. Мы всего год были женаты, ровно год. Она ушла прямо на нашу годовщину, к коммивояжеру из Ренна, этот прохвост торговал краской для волос.
Наверняка он уже рассказывал об этом раз сто. Бог знает сколько народу вот так же сидели за столиком, терпеливо слушая его исповедь. И все-таки складывалось впечатление, что он по-прежнему готов выложить первому встречному все перипетии своего злополучного супружества.
— Она жаловалась, что я уделяю ей мало внимания, что на уме у меня только это проклятое кафе. Но вы сами подумайте, как еще я мог поступить? Кафе открыл мой отец в 27-м году. Потом он погиб в партизанском отряде под Веркором, и мать одна тянула эту лямку. Чего, по-вашему, добивалась эта вертихвостка? Чтобы все их труды пошли прахом? Еще бы я не занимался баром — и баром, и гостиницей, и рестораном. Тогда она занялась клиентами. Но я на все смотрел сквозь пальцы. Она думала, я ничего не замечаю, но я-то знал, что она переспала по крайней мере с двумя. Только виду не подавал. Говорил себе: Арман, ты же знаешь, в душе она любит тебя, знаешь, что не это главное. А потом в один прекрасный день появляется тот дамский угодник из Ренна, и она недолго думая берет и уходит. Потаскуха. И я стал пить… Кстати…
Он указал на мою опустевшую рюмку:
— Еще одну?
— Нет, спасибо, хватит крепких напитков.
— Пива?
От коньяка хотелось пить, и я с улыбкой кивнул.
— Bock? — спросил он.
— Лучше темное, Pelfort.
Он поднялся и тотчас же вернулся с двумя полными кружками.
— На чем я остановился?
— На том, что вы начали пить.
— Правильно. Мадлен меня бросила в октябре 63-го. В декабре я уже дошел до ручки. Когда в 64-м сюда приехал Брель, думаю, жить мне оставалось недолго — во всяком случае, если бы я продолжал в том же духе. И тут как раз появляется он. В ноябре, сразу после знаменитого парижского концерта в «Олимпии». В тот день, когда он давал тут у нас концерт, я закрыл бар с самого утра и велел поварихе приготовить ужин на десять персон, да такой, что пальчики оближешь. Прибрался в ресторане, навел порядок, потом в шесть отправился к парикмахеру. На концерт надел костюм, в котором женился. Можете представить, я пришел в театр за час до начала.
Как все чудесно исцелившиеся, Арман помнил каждую минуту этого великого дня. Отхлебнув пива, он продолжал:
— Я не пропустил бы этот концерт ни за что на свете. У меня были все его пластинки, но живьем я его никогда не видел. Он был великолепен. Прямо мурашки по коже. Не песни, а удары под дых, электрические разряды, вино и ласки… я не умею говорить о таких вещах, но поверьте, так оно и было.
Еще глоток.
— Ближе к концу концерта я сговорился с приятелем, который работал в театре. Обещал ящик бургундского, если он проведет меня за кулисы, но потом подарил два: в то, что произошло, и поверить трудно. Иду я по коридору, который ведет к гримерным, а там стоит Жак и курит, прислонившись к стене, мокрый, как боксер к десятому раунду. Тогда я собрался с духом и говорю ему: месье Брель, я навсегда запомню эту минуту, но если хотите, приходите ко мне в ресторан, вас ждет такой ужин, что тоже век не забудешь. Он поворачивается к двери в гримерную и переглядывается с музыкантами, которые нас слышали. Потом кивает мне, как бы говоря: «ладно», и просит адрес. Я оставил ему визитную карточку и помчался в ресторан. Через полчаса они сидели вот тут и ужинали. Я глазам своим не верил.
30 
