216 
Надо отметить одну существенную некорректность этих рассуждений Петра Алексеевича. Убеждение в том, что нет ничего непознаваемого, – тоже гипотеза, основанная на вере. Для естествознания и то, и другое мнение не имеют принципиального значения. Это проблема философская. Как проблема бытия или небытия Бога – религиозная, философская, но не научная. Отвергать религию как «излишество», конечно, можно. Только придется согласиться, что это излишество сопровождало человечество на протяжении многих десятков тысячелетий, включая труднейшие времена ледниковых эпох. Значит, в этом была насущная потребность; значит, это необходимо…
Философию, в отличие от религии, Кропоткин не отвергал. Но порой понимал ее задачи узко: обобщение научных данных. Он считал, что настало время создавать «синтетическую мировую философию, включая сюда жизнь общества». Она должна отвергнуть идеи бессмертия души, особой жизненной силы и творца. «Мы должны низвергнуть третий фетиш – государство, власть человека над человеком. Мы приходим к предвидению неизбежности анархии для будущего цивилизованного общества». Значит, философия XX века, заключил он, «станет анархической».
«Государство… покровитель мироедства, заступник хищничества, защитник собственности, основанной на захвате чужой земли и чужого труда! Тому, у кого ничего нет, кроме рук да готовности работать, тому нечего ждать от государства». Он высказывал и некоторые сомнения в возможности реализовать коммунистические идеалы: «Хватит ли у современных образованных народов достаточно строительного общественного творчества и смелости, чтобы использовать завоевания человеческого ума для всеобщего блага – трудно сказать заранее». Он надеялся на «всеобщий, мировой закон органической эволюции, вследствие чего чувства взаимопомощи, справедливости и нравственности глубоко заложены в человеке со всею силою прирожденных инстинктов; причем первый из них, инстинкт взаимной помощи, очевидно, сильнее всех, а третий, развившийся позднее первых двух, является непостоянным чувством и считается обязательным. Подобно потребности в пище, убежище и сне, эти три инстинкта представляют инстинкты самосохранения».
С детства он остро ощущал природу поэтически, без логического анализа: «Бесконечность вселенной, величие природы, поэзии и вечно бьющаяся ее жизнь производили на меня все большее и большее впечатление, а никогда не прекращающаяся жизнь и гармония природы погружали меня в тот восторженный экстаз, которого так жаждут молодые натуры». В то же время он был, что называется, рационалистом и с наибольшим интересом занимался в Пажеском корпусе математикой, физикой и астрономией. Стремился проверить алгеброй гармонию мироздания. У него была склонность к четкой законченной модели мира в стиле «Математических начал…» Ньютона, но только без Бога. Холодный рассудок не подавлял в нем восторженных движений души: «Непрестанная жизнь вселенной… сделалась для меня источником высшей поэзии, и мало-помалу чувство единства человека с одушевленной и неодушевленной природой… стало философией моей жизни».
Если человек – малая часть Вселенной и сходен с ней по структуре, то он, как говорили древние, – микрокосм. В таком случае надо признать, что изумительно сложное и гармоничное мироздание обладает свойствами живого и разумного сверхорганизма.
Прямые высказывания на этот счет у Кропоткина не выходили за границы сугубо научных представлений. В «Этике» он писал:
«Наши понятия о жизни так расширились: что мы привыкаем теперь смотреть на скопления вещества во вселенной – твердые, жидкие, газообразные (таковы некоторые туманности звездного мира) – как на нечто живущее и проходящее те же циклы развития и размножения, какие проходят живые существа». А говоря о высоком вдохновении и провидениях великих поэтов, он ссылался на чувство «общения с Космосом и единения со всем человечеством».
В то время, более ста лет назад, подобная позиция была характерна для мистиков (можно упомянуть и великого хирурга Пирогова). У них она определялась верой в иной, нематериальный мир, в инобытие, бессмертие души. Кропоткин подобные взгляды категорически отвергал. Свои воззрения он основывал на естествознании. Казалось бы, ему следовало присоединиться к выводам дарвиниста Т. Гексли, который отделял космический процесс природы и нравственные явления, свойственные лишь человеку, достигшему определенного уровня культурного развития: Природа вне морали, высоких принципов добра и справедливости; здесь господствует «кровавая схватка зубами и когтями»; «космическая природа вовсе не школа нравственности, напротив того, он главная штаб-квартира врага всякой нравственности».
216 
