138 
Не бред.
Явь.
Медсен.
В этот миг исчезло все, что оставалось от заботливо созданного и выпестованного им образа крупного политика, и вырвался на свободу тот, кого Медсен упрятывал под замок, — человек, который за тридцать и более лет своей военной карьеры превратился в закоренелого и жестокого убийцу. Человек этот вырвался наружу, и лицо его было маской злобы и извращенного наслаждения сознанием своей абсолютной власти и неограниченного могущества. Вот почему генерал Паркер Медсен никогда не покидал поля битвы. Вот почему не оставлял он своих людей, солдат, которых обучал. Вот почему не оставил он подразделения «Когти». Причина не имела ничего общего ни с преданностью своим солдатам, ни с чувством долга и офицерской чести. Это было лишь эгоистическим следованием собственным извращенным желаниям, ни с чем не сравнимым удовольствием, которое доставляли ему война, возможность убивать, ощущение своей власти над жизнью и смертью, которые он держал в своих руках. Это было неодолимо — ощущение всемогущества, всесилия почти божественного. И оно опьяняло, становилось наркотиком, его слабостью.
Правой рукой он ухватил женщину за волосы и рывком заставил ее подняться. Левой рукой он потянулся и обнажил нож. Сегодня он довершит дело, оставшееся незаконченным тогда, в горах, тридцать лет назад. История повторится. И в конце Паркер Медсен победит, как всегда вознесясь на пьедестал.
Женщина прекратила борьбу и больше не сопротивлялась, потрясенная или примирившаяся со своей участью. Медсен поднял нож.
Он услышал звук, который ни один солдат, прошедший Вьетнам, ни с чем не спутает и никогда не забудет, звук, который нес спасение в самые страшные минуты, — доносившиеся издалека, но быстро приближавшиеся треск и жужжание вертолета, летящего на полной скорости. Он взглянул в ночное небо, и его натренированный глаз различил среди неподвижных звезд движущиеся белые огоньки.
— Слишком поздно! — громко воскликнул он; он почти кричал, и в этом крике был вызов. — Опоздали!
83
Том Молья сосредоточил все внимание на приборной доске, стараясь не смотреть в иллюминатор и не думать о том, как высоко они над землей. Его до костей пробирал озноб, тело немело, как в тот день, когда он, подняв трубку, услышал голос матери, сказавшей, что умер отец. По вискам и под мышками ручьями тек пот. Он болтал, стараясь отвлечь себя разговором, оттягивая тот момент, когда, как он узнал, ему все равно придется посмотреть вниз и указать пилоту ту прогалину, где было найдено тело Джо Браника.
Чарльз Дженкинс съежился на заднем сиденье рядом с Алекс Харт; судя по всему, великан испытывал боли. Брюер заверил его, что будет послана подмога, но первыми должны прибыть они с Мольей.
— Сколько еще осталось? — Молья говорил в микрофон рации, закрепленной у него на голове, говорил громко, перекрикивая жужжание лопастей и гудение мотора. Он старался держать себя в руках. Когда Дженкинс сказал ему, что им придется лететь на вертолете, он чуть не упал в обморок.
Пилот посмотрел на свои приборы.
— Минут шесть, наверное.
— А если этого комарика подхлестнуть?
— Тогда минуты четыре.
— Давай.
Молья опять обратился к Дженкинсу:
— Чего я никак не могу понять, это почему ЦРУ так вплотную занялось этим мальчишкой. Что может мальчик? Господи, мой сынишка, так того не заставишь в темноте и собаку вывести.
Ответ Дженкинса прозвучал гулко, как бывает в наглухо закрытой со всех сторон машине:
— Он был не просто мальчик, детектив. Деревенские считали, что он гораздо больше, чем просто мальчик.
— Гораздо больше, это как?
— Наделенный особой силой. Силой, что вырвет мексиканских бедняков из тисков нужды, освободит их от многовекового гнета. Что это мальчик, отмеченный Господом.
— Они верили в ребенка?
— Вы не были там. Вы не знаете, как все происходило. Вы не наблюдали это своими глазами, как наблюдал я. Не пережили этого. Не ощущали всем мозгом, всей душой.
Молья обернулся и во все глаза уставился на великана. Несмотря на свои внушительные габариты, человек этот обладал мягкостью, был добр и искренен.
— Всем мозгом и всей душой? Вы поверили в него?
— Не знаю, во что я в конце концов поверил. — Дженкинс приложил руку к сердцу. По-видимому, жест этот был бессознательным. — Но было похоже, будто погружаешься в теплую ванну, вода омывает тебя, уносит прочь от всех твоих забот, и единственное, чего ты хочешь, это слушать его слова. Поверил ли я? Не знаю. Знаю только, что после всего, чему я был свидетелем во Вьетнаме, мне хотелось поверить. Хотелось ощутить спокойствие и довольство, которые, как казалось, нес этот голос. И именно тогда я пришел к пониманию того, что не так важна истина, как важны вера людей в некую истину и желание их действовать во имя ее. Он умел этого добиваться. Независимо от того, как он это делал, он это делал, у него был этот особый дар. И волновало нас не то, как воспользуется своим даром он сам, а как воспользуются им другие.
138 
