12 
Ему вдруг сделалось страшно от своего спокойствия и рассудительности в смертном деле, но стали в глазах мытарства и бои в окружении, побитые друзья, и отпустило, наполнилось сердце горячим возмездием в врагу. Устал, словно пахал весь день.
Вскоре над болотом закружилась «рама», двухвостое чудище с ревущей пастью. Летчик сбросил три бомбы повдоль кустов берега и вдруг спикировал над островом.
Вниз понеслись две черные грушки. Селянинов глядел на них из земли и обмирал, бомбы косо летели прямо на него, привораживали взгляд и парализовали волю. Одна рванула метрах в двадцати, залепив кусты и деревья вонючей жижей, а вторая шмякнулась в грязь совсем рядом, но… не взорвалась. Только большие пузыри с шипением лопались над ней.
Николай перекрестился в окопчике, плюнул на руки и взялся за винтовку. На очередном круге самолета поймал в прицел черную голову в кабине, но помешало дерево стрельнуть с упреждением. Видимо, немец был тоже из везучих.
Среди трупов по берегу ползала, скулила раненая овчарка. Она тщетно билась на поводке, накрученном на руку мертвого хозяина, и выла дурниной. И жалко было ее до слез, но нельзя было выказывать себя и добить. Ветер утих. Солнце медленно ползло к закату. На берег уж никто не высовывался, потрещали еще автоматы из лесу, и Николай понял, что немец палит для острастки и в бой не сунется. Выиграл он его. Селянинов все пялился в окуляр прицела, все ждал появления врага и от нечего делать стал разглядывать убитых. Многократное усиление оптики так приближало их лица, что казалось, можно было потрогать рукой. Неведомо кем упрежденное, слеталось воронье. Они тихо граяли, рассевшись по деревьям, и ждали своего часа.
Николай выполз из окопчика и перебрался на другую сторону острова, чтобы осмотреться для ночной переправы. Почти полверсты отделяло его от коренного берега. Он подыскал в буреломе два крепких шеста, обломал сухие ветки и вершинки и вернулся в окоп. Как взглянул на тот берег, и обмер… Раненая овчарка все ж отвязалась, взвизгивая от боли, роняя на сторону простреленный зад, тащилась по болоту по его следу. Он видел в прицеле ее пенистую пасть, ее мучительные усилия и не стрелял. Она тоже исполняла свою работу и волю хозяина, как заведенная машина. Когда до острова оставалось совсем немного, зад у собаки отнялся, но она настырно греблась передними лапами, очумело выпучив глаза и жалко поскуливая. С трудом выцарапалась на берег, упорно ползла, вся осклизлая и грязная от болотного ила, и чуяла уже близкий запах, оскаляясь, мела передними лапами податливый песок, а он осыпался и не давал ходу. Николай видел в пяти шагах ее глаза и холодел от лютой ненависти, звериной ярости в них, дьявольской злобы. Таких собак он сроду не встречал на своей земле. Не стрелял. Овчарка все же выбралась на песчаный уступ и была совсем рядом.
Увидев его, ощетинилась слипшейся холкой, зарычала и посунулась из последних сил на стоящего за деревом человека и вдруг забилась под его взглядом и сдохла. Николай суеверно перекрестился, пялясь на эту неистовую тварь. Словно нечистая сила явилась из преисподней в образе ее.
* * *
Егор с Окаемовым просидели весь день за болотом в ожидании сержанта. Они хорошо замаскировались в лесу и осторожно осматривались, боясь окружения. Поначалу сидели тихо и не разговаривали, только показывали знаками на остров и переживали за вологодского, когда открылась сильная стрельба. Окаемов был внешне невозмутим, а когда Егор шепотом приказал ему спать, отрицательно мотнул головой и ближе подвинул к себе немецкий автомат сильными длинными пальцами. Иногда по его лицу блуждала улыбка. Быков искоса приглядывался к напарнику, и больше всего его поражали голубые, с какой-то бирюзиной глаза. Они то казались мальчишески озорными, то их томила глубокая печаль, то льдисто и неприступно щурились неодолимой силой. Егор читал в них бурю сокрытых мыслей и чувств и относил все эти перемены к радости освобождения из плена.
Стрельба давно затихла, а они лежали и томились неизвестностью, провожая взглядами нахально кружившийся самолет. Трясина гибельным ковром стелилась до самого острова, где таился их оборонитель, казалась вовек непроходимой и смертной для всего живого.
Под вечер над их головами внезапно раздался пронзительный и нарастающий свист. Довелось им наблюдать редкостную по красоте картину. Над болотом летел куда-то одинокий селезень, а сверху, из незримого поднебесья, стремительно падала на него серебристо-красная, в лучах заходящего солнца, птица. Удар был настолько точным и сильным, что у селезня отлетела голова, а сам он закувыркался в облачке перьев.
12 
