очень нудно 
36 
Филипп лежал и думал: в следующий раз я подарю ей то, что подарила мне она, она будет первой, от полноты счастья я сделаю для нее то, что она сделала для меня. Он не мог тогда знать, что через секунду или две ничтожный проступок, неправильно подобранное слово уничтожит такую возможность.
Ее волосы разметались по подушке, касались его лица серебристыми кончиками. Они сверкали, как длинные, хрупкие полоски стекла. Румянец на ее щеках потускнел, и лицо снова стало белым, чистым, без морщин, а кожа — мягкой, как внутренняя сторона гладкого лепестка цвета слоновой кости. В ее широко раскрытых глазах как будто были капсулки с зеленой жидкостью, окрашивающие их, как водоросли воду. Он проводил пальцами по ее длинным локонам, чувствуя острую, естественную жесткость каждого волоска.
Он повернул лампу и наклонил абажур так, чтобы свет падал на их лица, на их полные страсти глаза. Свет теперь лился на голову Сенты. Филипп стал всматриваться внимательнее, поднял одну из ее серебряных блестящих прядей и воскликнул, не подумав, не сделав даже маленькой паузы:
— Твои волосы рыжие у корней!
— Конечно, рыжие. Я же говорила тебе, что обесцветила их. Точнее, мне их обесцветили, — голос Сенты не был сердитым, только чуть раздраженным. — Надо снова этим заняться. Нужно было это сделать еще на прошлой неделе.
— Тебе действительно их обесцветили? И покрасили в серебристый?
— Я ведь говорила, Филипп. Ты что, не помнишь?
Он усмехнулся, спокойный, беспечный, довольный. Он рассмеялся, качая головой:
— А я не поверил тебе тогда, если честно, ни одному слову не поверил.
Все произошло очень стремительно.
Сента вскочила, встала на четвереньки, как зверь: губы сжаты, волосы свисают. Не хватало только выгнутого кошачьего хвоста. Ее глаза округлились, заблестели, из-за стиснутых зубов прорывалось шипение.
— Да в чем дело? — испугался Филипп.
— Ты мне не доверяешь! Ты мне не веришь! — это был уже другой голос, низкий, охрипший, дрожащий от ярости.
— Сента…
— Ты мне не доверяешь! Как можем мы быть единым целым, как сможем мы соединиться, стать одной душой, если ты мне не доверяешь? Если ты мне не веришь? — ее голос становился все выше и походил уже на вой сирены. — Я отдала тебе всю себя, рассказывала о самом сокровенном, раскрыла тебе всю душу, а ты — ты просто положил на все это, смешал с грязью, ты убил меня!
Она полезла на него с кулаками, целясь в лицо, в глаза. Филиппу, мужчине, который на фут выше и вдвое тяжелее, потребовалось некоторое время, чтобы усмирить Сенту. Она корчилась от боли в его хватке, металась в разные стороны, шипела, изворачивалась, чтобы укусить его за руку. Он почувствовал, как острые зубы сдирают кожу, как пошла кровь. Он и не знал, что Сента такая сильная. Ее сила пульсировала — это напоминало провод под огромным напряжением. И внезапно, как если бы вдруг выключили электричество, все прекратилось.
Сента ослабла и рухнула, как умирающий, как животное, которому свернули шею. И, перестав сопротивляться, задрожала. Из глаз хлынули слезы, она зарыдала, потом попыталась задержать дыхание, но стала задыхаться, как астматик, и снова зашлась в страдальческом плаче. Филипп обнимал ее. Он чувствовал себя глубоко несчастным.
Глава 7
Он не мог ее покинуть. Остался на ночь. На дне бутылки было еще немного вина, и он дал ей выпить из зеленого бокала все оставшееся. Сента почти ничего не говорила, только плакала и прижималась к нему. Но, к удивлению Филиппа, сразу же заснула, выпив вина. Он укрыл ее одеялом.
К Филиппу сон пришел не так быстро. Он слышал, как наверху начинают танцевать. Раз-два-три, раз-два-три… Звучала музыка, «Вальс Теннесси» — вроде Леар, да? Филипп редко запоминал названия, но у матери дома были такие пластинки. Ночью в комнате Сенты всегда становилось холоднее. За окном лето, и ночь, вероятно, сырая и теплая, но здесь от стен тянуло промозглым холодом. Конечно, ведь квартира находится в подвале. Чуть погодя он встал, отворил ставни и открыл окошко наверху. Как только пропадал запах ароматических палочек, кислая вонь этого дома возвращалась.
Их лица и очертания свернувшихся тел под сбившимся, будто связанным в узел фиолетовым одеялом отражались в тусклом зеркале так, что казалось, будто это старая, запачканная темная картина, писанная маслом. По-прежнему было слышно, как наверху танцуют: раз-два-три, раз-два-три, топ-топ-топ, топ-топ-топ — от стены, где было окно, в другую часть комнаты, даже зеркало начало дрожать, потом к двери и снова к окну. Этот ритм и музыка наконец убаюкали Филиппа, и он уснул.
36 
