Глава тридцать восьмая

Я вызвала немалый переполох в окрестностях Ковентри, путешествуя в добытом мной наряде. Здешний народ почитает идола, чье платье я себе присвоила. Вернее, не «почитает», это неточное слово. Мария для них не просто богиня и мать бога она их друг. Я вскоре выяснила, что простой люд относится к своим богам совсем не так, как церковнослужители, украшающие иконы золотом и драгоценными камнями — иногда даже настоящими, кадящие благовониями и совершающие молитвы по строго предписанному обряду. Им важно, чтобы боги оставались далекими и недоступными для людей, чтобы они внушали почтение и страх. С помощью этих образов они укрепляют свою власть и свои законы, от их имени взимают пошлины и десятины с бедняков.

А бедняки, вопреки всему, хранят в сердце особый образ своей местной Матери и благодаря этому сохраняют связь с самой Матерью. Дева Ковентри не та, что Богоматерь Ноттингема или Уолсингема, — это их, и только их, собственная заступница, они общаются с ней, разговаривают, поверяют ей свои заботы, они скорее любят ее, нежели почитают. Этот идол бывает и капризным, и непредсказуемым, но это — часть их жизни. Благодаря Матери созревает урожай, рождаются на свет дети и, когда приходит срок, она принимает в свои объятия умирающих.

И вдруг они увидели, как по долам и холмам, по берегу реки, через их поля и деревни шествует сама Матерь, в высокой золотой короне, в черном платье и синем плаще, с золотыми украшениями, подтверждающими ее божественный статус. Крестьяне приветствовали богиню почтительно, с некоторым страхом, с детским желанием угодить ей и столь же детским доверием: она-де удовлетворит все их неотложные нужды. Эти люди оказались во всем похожи на жителей нашей страны, они полны столь же искренней веры и не нуждаются в хитроумном посредничестве церкви.

Я пребывала в каком-то смутном состоянии и мало в чем отдавала себе отчет. После нескольких недель пыток и нескольких месяцев лишений я ослабела и телесно, и духовно. У меня не оставалось ничего, кроме самой жизни и твердой решимости выжить. Мне казалось, что я медленно, без усилий, парю над землей, я слышала голос, напевавший на высоких, доступных лишь флейте нотах песнь любви и благодарение Парвати, и этот голос был так красив, что я даже и не думала, что пою я сама. Крестьяне усыпали мой путь лепестками вишни и яблони, они постанывали от счастья, когда я принималась неторопливо покачиваться и вращаться, показывая им задники золотых туфель, танцуя под жалобное завывание их труб и волынок, под грохот барабанов вздымая к небу руки в жесте молитвы.

Они кормили меня сметаной и молодым сыром — на полях уже выросла трава, и коровы давали много молока; они кормили меня прошлогодним медом и сотами, рыбой и хлебом, маслом, яйцами, а спустя несколько недель, когда появилась фасоль в стручках, словно покрытых шерстью, и созрел горох, — салатом из побегов щавеля и почек боярышника. Крестьяне ничуть не удивлялись, когда я отказывалась от мяса ягнят и кроликов, от кур и голубей.

Я не затягивала свое пребывание ни в одной из деревень, я спешила уйти, прежде чем кончится обаяние волшебства и они распознают во мне человека, женщину, а не богиню. Пока они верили в меня, я даже творила чудеса. Старухи, лежавшие при смерти, подымались или засыпали сладким, приятным сном с тихой улыбкой на лице; мальчик, за семь лет не вымолвивший ни слова, только пищавший и хрипевший, произнес «Слава Марии», прежде чем вновь вернуться к бессмысленному бормотанию — так утверждала его бабушка; мужчина, свалившийся с яблони еще прошлым летом и с тех пор не встававший, вылез из кровати, чтобы разглядеть меня, когда я проходила мимо; охромевший пони взбодрился и пошел ровно, когда я уселась на него верхом…

А я как сыр в масле каталась. С каждым днем мои груди и ягодицы обретали прежнюю округлость.

С этими словами Ума откинулась на спинку кресла и горделиво, радостно встряхнула грудью, обтянутой блузой цвета пламени. И тут я поверил, что достойная и не такая уж молодая дама была некогда взбалмошной девчонкой, еще не переступившей вполне грань, отделяющую подростка от женщины.

Кожа вновь сделалась блестящей и гладкой, исчезли круги под глазами, следы перенесенной боли. Вокруг меня справляла свое торжество весна, подступало лето, с боярышника градом осыпались белые как снег лепестки, их запах напоминал мне аромат девственной щели в тот самый миг, когда в нее впервые вторгается мужская сила, а из земли пробивались петрушка и кервель, купена под ее мясистыми листьями болтались белые восковые яички; потом пошел собачий шиповник (смешное название!), жимолость, высокие стебли наперстянки, а на лугах — сплошной ковер золотистых лютиков.

  117