Прочитал почти все книги про пиранью, Мазура, рассказы отличные и хотелось бы ещё, я знаю их там... 
очень нудно 
139 
— Конечно.
Мэри удивилась тому, как быстро она приняла весь спектр новых возможностей. Ведь она может и наслаждаться своими приключениями, и знакомиться с обыденной жизнью одновременно: главное, чтобы на нее не влияли ни планы врачей, ни планы родственников, ни планы Джозефа Кисса, ни планы собственной дочери. Она будет и дальше следовать своим собственным курсом. Словно для того, чтобы подтвердить эту мысль, она коснулась пальцами свежего синяка, все отчетливей проявлявшегося на икре ее ноги. Были и другие синяки, на ягодицах и на внешней стороне бедра, скрытые от посторонних глаз. Она радовалась им той же незамысловатой радостью, какую испытывает ребенок, хвастающийся порезами, ушибами, операционными шрамами. Пока это были единственные материальные свидетельства ее удовлетворенного желания.
Молча они выпили чай.
— Я могу называть тебя мамой, когда говорю о тебе с другими, потому что я всегда тебя так называла, но мне трудно называть тебя мамой в лицо.
— Если хочешь, называй меня Мэри. По имени, как Гордона и Рут.
Хелен замотала головой.
— Нет. Я всегда любила тебя. Говорят, что ты спасла мне жизнь. Но ты это знаешь.
— Ну… — смутилась Мэри. — Это не так. Я думала, что выронила тебя.
— Я была у тебя на руках.
— Мне казалось, что я тебя выронила.
— Нет! — С горячностью возразил Гордон. — Когда тебя нашли, она была у тебя на руках. Чудо, что ты осталась жива. Ты побежала за Хелен через весь этот ужас. У тебя была обожжена вся спина и до сих пор остались следы ожогов, но ты не дала Хелен погибнуть. Ты не отдавала ее никому до самой больницы. Ты всю дорогу держала ее на руках! — Он заплакал.
Мэри нахмурилась — не слышит ли она очередную сентиментальную историю военных лет.
— Это было сразу после Рождества.
— Тридцатого декабря. Я говорил с уполномоченным по гражданской обороне. — С вопросительным видом Гордон взялся за чайник, но никто не хотел чая.
— Не надо огорчаться, — Мэри была озадачена. — Все обычно оказывается не таким, каким видится в Стране грез. — Она зевнула.
Когда ее родственники собрались наконец уходить, Мэри вдруг ощутила нахлынувший жар желания и подумала о том, не слишком ли еще поздно отправиться на охоту за Маммери.
Успешные движения 1964
Полагаю, тысяча девятьсот шестьдесят четвертый год был самым значительным годом моей жизни, писал Дэвид Маммери в больничной тетради. В моем сознании он запечатлелся как важный водораздел между тысяча девятьсот пятьдесят четвертым и тысяча девятьсот семьдесят седьмым годом, хотя мне и трудно определить, почему именно. Я снова встретил Черного Капитана. Мои книги начали регулярно печататься. Я обнаружил подземных жителей. И встретил первую любовь: женщину старше моих лет, которой я отдал свою девственность под ярким солнцем на клумбе из розовых маргариток.
Это было в тысяча девятьсот пятьдесят шестом году. Стоял жаркий день. Мама уехала тогда в частную больницу, и я остался предоставленным самому себе в пансионате, в котором проживала и моя соблазнительница. В то время ее стремление к удовольствию было почти полностью бессознательным, и нет сомнения, что развязные подростки, угрожавшие мне на Хай-стрит, обозвали бы ее нимфоманкой. В конце концов ей удалось явить себя миру в более приличном образе, но в то время, когда я впервые узнал ее, она показалась мне чудесным результатом эксперимента доктора Франкенштейна. Как бы порадовался Руссо этому живому воплощению сйоих грез, этому Erdgeiste. В то время она заново начинала жить после долгого периода бездействия. Проведя много лет во сне, она внезапно пришла в себя, и я встретил ее почти сразу после ее пробуждения, когда она была настроена на то, чтобы взять у мира все, что он в силах ей предложить. И я все еще до конца не понимаю, что же такого она нашла во мне.
Мне стыдно признаться в том, что, когда я еще был школьником, у меня случился нервный срыв. Но моя мать была очень больна, а местные стиляги меня терроризировали. Мы жили в частном доме на краю большого района, застроенного муниципальными домами, и мое произношение, развившееся в частной школе, естественным образом сделало меня их жертвой. Меня высмеивали, преследовали, вызывали на жестокие состязания. Мой лучший друг Бен Френч, который жил в том же районе и ходил в ту же школу, куда и эти стиляги, оказался для них почти такой же мишенью, как и я, главным образом потому, что ассоциировался со мной. Их вожак, Джинджер Бертон, кидался в Бена ножичками на площадке. Один раз ножик проткнул ему ладонь. Заменив наконечники стрел иглами для дартз, мы брали луки и подолгу лежали в засаде в огородах, но Джинджер никогда не ходил один, всегда окружал себя целой толпой. Я считал его нашим Иваном Грозным. Обнаружив, что убить его невозможно, мы не стали тем не менее обращаться за помощью ни к родителям, ни в полицию. Это даже не приходило нам в голову. Мы полагались только на собственные ресурсы, а их не хватало.
139 
