111 
– Адаль... это ты?
– Да, старина, да, это я. Как ты там?
– Это... не имеет значения! Лиза! Где Лиза?
– Не волнуйся, с ней все в порядке! Я иду к тебе!
Затем, повернувшись к тем, кто его окружал, Адальбер спросил:
– Но как туда спуститься? Найдите мне веревку... или лестницу!
Веревка нашлась неподалеку. Она лежала в траве, и на конце у нее был крюк, при помощи которого спускали и поднимали ведро: в течение двух недель эта веревка с крюком была единственной связующей нитью, соединявшей погребенного заживо с миром живых. Федор, самый крупный из братьев Васильевых, обвязался ею и сел на землю, а двое других его держали, чтобы Адальбер мог спуститься к другу.
– Но поднять князя мы так не сможем! – заметил Федор. -Нам потребуется лестница. Вызовите пожарных! Они справятся лучше, чем мы, если он ранен. И не забудьте про полицию.
– Заодно и слесаря приведите! – проворчал Адальбер со дна ямы. – Он прикован к стене!
Прошло не меньше часа, прежде чем усилиями трех людей носилки, спущенные в колодец, были подняты по лестнице на поверхность к нежному свету неспешно поднимавшегося солнца.
– О господи! – выдохнул один из полицейских. – Каким же чудовищем был этот псевдо-Наполеон!
Морозини и в самом деле вызвал бы жалость даже у злейшего врага: истощенный, бледный, с заросшими бородой щеками, ввалившимися и лихорадочно блестящими глазами, вспухшими руками и запястьями, покрытыми струпьями и кровоточащими ранами, чудовищно грязный и распространяющий зловоние... В нем просто невозможно было узнать того обаятельного и беспечного человека, который холодной апрельской ночью покинул квартиру на улице Жуффруа, чтобы погрузиться в еще более глубокую ночь. Ко всему еще Альдо сотрясали приступы мучительного сухого кашля, услышав который археолог нахмурился: он знал, насколько его друг чувствителен к холоду, а эта весна как две капли воды походила на начало зимы. Не говоря уж о сырости, царившей на дне проклятого колодца!
– Надо немедленно отвезти его домой! – воскликнула Мари-Анжелина, которая присоединилась к мужчинам и теперь тихонько плакала в платочек. – Мы будем за ним ухаживать!
– Об этом и речи быть не может! – отрезал Ланглуа. – Ему необходима больница, и мы отвезем его в Отель-Дье.
– Комиссар прав, – подтвердил Адальбер. – Альдо необходимо как следует осмотреть. Потом мы сможем его забрать...
– До чего прекрасные слова! – усмехнулся Ланглуа. – Никак на вас снизошла мудрость? Вот только, похоже, чуть поздновато. И вам еще придется кое в чем дать мне отчет! С каких это пор для того, чтобы разобраться с преступниками, обращаются за помощью не к полиции, а к цыганам?
– Это я позвонил в «Шехерезаду» перед тем, как отправиться сюда, – вмешался Мартин Уолкер. – Вызывать вас было бы слишком рискованно!
– А теперь вы довольны? Прелестная картина охоты! Настоящая бойня...
– Вы ничего лучшего не сделали бы! Может быть, получилось бы даже хуже, потому что сейчас в нашем лагере все целы, если не считать спины Видаль-Пеликорна. Чем кипятиться, лучше бы занялись проблемой, которая теперь перед вами встала: Агалар не был Наполеоном VI. Он признался в этом перед смертью, попросив прощения у бога и поклявшись в том, что не убивал ни Петра Васильева, ни Ван Кипперта! Словом, вы должны нас благодарить, потому что мы убрали целую шайку преступников, и это не стоило ни гроша французскому правосудию!
– Мне вот тоже все казалось, будто я что-то позабыл! – усмехнулся Ланглуа. – Что ж, благодарю вас, господин Уолкер! И постарайтесь не переусердствовать в сенсационном материале, который вы непременно напишете.
– Ну, комиссар! – произнес Уолкер с обезоруживающей улыбкой. – Можно подумать, вы меня не знаете.
– Вот именно что знаю.
– В таком случае вы должны знать и о том, что я преклоняюсь перед полицией и ни за что на свете не хотел бы смутить ее покой.
Адальбер тем временем приблизился к Маше, которая неподвижно стояла в стороне, прямая и безучастная, и наблюдала за происходящим... – Что это вы пели сегодня той женщине?
Не глядя на него, она ответила:
– Песню смерти монгольских воинов. Меня научил ей один человек, он умирал, это было очень далеко отсюда... В ней говорится о славе тех, кто с честью сражался, а теперь, освободившись от ненависти, возвращается в родную степь, которую омывают золотой Онон и голубой Керулен... но не просите меня перевести ее дословно: я хоть и понимаю слова, все равно не смогла бы это сделать...
111 
