17 
До лестницы моих сил хватает, но, ступив на неё, понимаю: если доберусь вниз без потерь, это будет чудом. Самым настоящим.
Правая нога подкашивается. Ой. Чуда не будет. Падаю вперёд, уже мысленно пересчитывая носом ступеньки, однако мой полёт прерывают. Довольно грубо, но я не против. Даже не обижаюсь на крепкую ладонь, вдавившую в моё лицо мокрую ткань...
Квартал Линт, королевский Приют Немощных Духом,
четверть часа спустя после тушения пожара
Уныло рассматриваю загадочно подмигивающие отблесками факелов кровяные сгустки на траве. Результат моего откашливания и отхаркивания. Печальный, надо признать. Ну да, ничего, дело поправимое. А вот другие неприятности...
Их три. И все они сейчас стоят передо мной, приняв совершенно одинаковые позы: скрестив руки на груди и укоризненно глядя исподлобья. Лишь тяжёлые взгляды, направленные на виновника обращения к служебным обязанностям в свободный вроде бы от таковых день, исполнены разных чувств и хорошо читаемы, благо неприметно-серые тона одежды позволяют уделять основное внимание только выражению лиц.
Худощавый брюнет с бледными щеками смотрит на меня устало и чуть удивлённо: мол, кто бы мог подумать, что ты отважишься ещё и на такую глупость.
Смуглая женщина, смоляная коса которой объевшейся змеёй спускается на пышную грудь, разгневана, и в блеске расширенных зрачков можно прочитать: опять ты, вечно ты, всё из-за тебя.
И лишь во взгляде высокого, кажущегося тяжеловесным мужчины с аккуратно постриженной короткой бородой я вижу то, что не хотел бы видеть. Тревогу и заботу. Так мать смотрит на непослушное, но любимое дитя, или учитель на нерадивого, но многообещающего ученика. Именно этот взгляд заставляет меня сплюнуть на траву очередной сгусток крови вместе с тихой руганью и начать привычную игру, за которую кое-кто Рэйдена Ра-Гро смертельно ненавидит:
— И по какому поводу нахохлились, почтенные? — Улыбаюсь во весь рот, довольный, как кошак, дорвавшийся до крынки с только что снятыми сливками.
Впрочем, мой вопрос адресован лишь тому, кто обязан на него отвечать. Поэтому женщина кривится, не стараясь спрятать презрительную гримасу от моего взгляда, и делает шаг назад и в сторону, за спину великана, ухитряясь при этом слегка задеть его бедро своим, на миг показавшимся из складок плаща. Остаётся ли игривый манёвр незамеченным или нет, неважно: и я, и русоволосый Баллиг, которого Кириан удостоила своей страсти, прекрасно знаем, что к чему. Но в этот самый момент любовные игры отошли на второй план, предоставляя право вершиться делам иным.
— Вы по-прежнему не желаете взрослеть, светлый dan, — спокойно, но с большой долей сожаления сообщает мне «панцирь» отряда моей личной охраны.
— Есть ли в мире что-либо, более ценное, чем постоянство? — Глубокомысленно замечаю я. — Недаром верность женщины разбивается вдребезги о привычку мужчины.
Камень брошен неизвестно в чей огород, но чернокосая Кириан принимает его на свою... м-м-м-м, грудь. И когда она успела так округлиться? Ещё год назад... А, не до девичьих тайн мне сегодня. Успеется выпытать.
Баллиг печально улыбается уголками губ:
— Вы, несомненно, правы, светлый dan, но из года в год совершать одни и те же ошибки — свидетельство не постоянства, а заблудившегося в упрямстве разума.
Фыркаю. На сей раз удар предназначен одному мне и без труда проходит все защиты, который я мог бы поставить на его пути. Обозвали дураком. И кто, спрашивается? Страж, которому дозволено лишь хранить от опасностей моё бренное тело. Но сердиться не стану. На этого добродушного медведя вообще невозможно сердиться. Наверное, именно своим мягким нравом (в свободное от службы время, разумеется) он и разжёг в сердце бывшей воровки нежную страсть. После того, как основательно погонял по плацу и установил её пригодность для занятия почётного, но обременительного заботами места «правой клешни» при моей скромной особе. Наверное. Подробностей я никогда не пытался узнавать — ни своими методами, ни копанием в досье, пылящемся в кабинете у Вига. Зачем? Если смуглянка не вызывает у меня тёплых чувств (а должна бы: по меньшей мере, десяток офицеров в порту пытается за ней увиваться), буду держать своё неудовольствие при себе, потому что не хочу доставлять неприятности Баллигу.
Сколько лет он уже со мной? Девять? Нет, почти десять: с того самого дня, как случилось моё окончательное переселение в город. И за всё это время я ни разу не слышал от своего телохранителя ни грубого слова (хотя нарывался, неоднократно и с упорством, достойным лучшего применения), ни ощутил тяжести его руки (хотя заслуживал порки, самое малое, дважды в месяц). Как у совершенно обычного человека могло выработаться почти божественное терпение? Уму непостижимо. А впрочем, самым худшим наказанием для меня был и остаётся его взгляд, такой, как сейчас: чуть укоризненный, чуть сожалеющий и удивительно тёплый. Если бы я не видел великана в действии, ни за что не поверил бы, что он способен убивать. А он способен. И ещё как! «Клешням» до него далеко. Кириан — потому что она и занимаясь воровским ремеслом никогда не пятнала руки кровью. Хонку — «левой клешне» потому, что он считает доведение поединка до смерти противника ниже своего достоинства. Имеет на это право, кстати: некогда считался одним из лучших мечей в Горькой Земле. А потом соотечественники за какие-то провинности его прогнали, и бывший лэрр оказался в Антрее, быстро прибившись к нашей маленькой, но очень горячей компании.
17 
