103 
Поп продолжал молча раскачиваться на стуле, глядя поверх павловской головы и тихо шевеля побелевшими губами.
— Эх, Паня, Паня. Дневник-то Катин ты, видать, вместе с Ленкой тогда забрал да потом ей передал, без страниц последних. Ты не думай только, Паня, что я не страдал. Я в тюрьме так совестью мучился, Ленку жалел. Думал рехнусь, нах. Мне ж каждую ночь Ленка снилась. А потом вдруг Петрова стала. Я ей: «Сгинь, Катя!» А она: «Я не Катя, я Лена!» А сейчас, как Ленка померла, снова обе снятся. Спать вообще не могу. Ты чего молчишь-то, Паня? Уснул, что ли? Простит меня Иисус-то? Я ж не просто так. Я ж ради любви. Жену спасал и это, ну, чадо. Видишь, как все получилось-то. Нагрешил-то зря. Порок сердца все равно ее прибрал. Как мы с тобой ни старались.
Пантелеймон резко встал из-за стола, вращая глазами и трясясь. Подскочил к Павлову, схватил его за шиворот, как нагадившего кота, и потащил к выходу, крича ему прямо в ухо:
— Я с тобой не старался! Я спасал, молился, а ты убивал! Сволочи вы все! Дикари! Убьете человека, а потом всегда оправданье есть: я любил, я спасал, я ревновал! Я не виноват баба заставила! Порок сердца это не жены твоей диагноз, всего вашего гнилого мирка. Чего ради живете? Чего ради души бессмертные губите?
Полупридушенный Павлов не сопротивлялся, только попытался у самого выхода прохрипеть: «Прости».
Поп ногой распахнул дверь и баскетбольным броском закинул огромного Павлова в сугроб за крыльцом.
— Бог простит! А я не знаю.
Пантелеймон захлопнул дверь, сел на табурет, перекрестился и заплакал. В сенях сразу зажегся свет, к нему подбежали испуганные Ольга и дочки. Пантелеймон окружил их всех широким объятием и сквозь слезы сказал:
— Все будет хорошо, мои дорогие. Теперь все будет хорошо.
Павлов выбрался из сугроба, отряхнулся, как пес.
— Ну дает, поп толоконный лоб, нах, — и поплелся к машине.
— К Белке, — скомандовал он шоферу, плюхнулся на кожаное сиденье и заснул.
Отец Пантелеймон в этот момент тоже уже спал, обняв заплаканную Ольгу, и видел странный сон. Сон этот был странен вдвойне тем, что одновременно его видел и Сашка Павлов.
…Калейдоскоп, перевязанный подарочной лентой, держит в руке женщина в черном плаще, платке и очках. Она стоит в пустой, продуваемой летними ветрами комнате перед столом с подарками, ставит калейдоскоп между коробками и отходит в сторону. Сквозь нее, как сквозь пустоту, пробегает маленькая девочка с бантом, поднимается на цыпочках к калейдоскопу, и начинает крутить колесо. Женщина, склонившись над ней, медленно и бережно гладит невесомой рукой ее светлые волосы…
На этом месте и Пантелеймону, и Павлову стало как-то не по себе, даже жутко как-то стало. Они попытались закричать, остановить девочку, но почему-то не смогли и продолжили спать дальше. Но страшного ничего не случилось, ведь сон это всего лишь сон, реакция уставшего сознания на жесткую действительность, и пытаться понять его это все равно что считать звезды на ночном небе. Занятие довольно бесполезное. Вот опять тысячи ярких разноцветных звезд зажглись и погасли одновременно, чтобы превратиться в миллионы таких же, невообразимо сияющих, драгоценных камней…
103 
