очень нудно 
60 
— Что там бормочет твой полурыжик? — спросил Робер шепотом.
— Осторожно, Робер, никогда его так не называй. Это сокровенное.
— Ладно, — сказал Робер. — Но я не понимаю, что он говорит.
— Что спешить некуда.
— Твой брат говорит не так, как все.
— Это семейное.
— Ну, если семейное, тогда ничего, — уважительно промолвил Робер.
— А то, — прошептал разметчик.
— И он мне не брат, — добавил Адамберг.
Робер явно себя накручивал. Адамберг понял это по тому, как тот стискивал в кулаке бокал с белым вином и двигал челюстью слева направо, словно сено жевал.
— Что такое, Робер?
— Ты приехал из-за освальдовской тени, а не из-за оленя.
— Откуда ты знаешь? И то и другое произошло одновременно.
— Не ври, Беарнец.
— Хочешь забрать рога?
Робер колебался:
— Пусть остаются у тебя, они твои. Но не разлучай их. И не забывай нигде.
— Я весь день с ними не расстаюсь.
— Хорошо, — решил Робер, успокоившись. — Ну и что ты скажешь про Тень? Освальд говорит, это смерть.
— В каком-то смысле он прав.
— А в другом?
— Это кто-то или что-то, от чего я не жду ничего хорошего.
— А ты, — прошипел Робер, — ты тут как тут, стоит какому-нибудь кретину вроде Освальда сказать, что здесь видели тень, или психопатке вроде Эрманс попросить встречи с тобой.
— Дело в том, что еще один кретин, сторож кладбища в Монруже, тоже видел тень. Там тоже какой-то псих заставил разрыть могилу, чтобы добраться до гроба.
— Почему «заставил разрыть»?
— Потому что двум парням заплатили за то, чтобы это сделать, и они погибли.
— А что, этот тип сам не мог справиться?
— Это женщина, Робер.
Робер разинул рот, потом глотнул вина.
— Нелюдь какая-то, — вступил Освальд. — Я не верю.
— И тем не менее, Освальд.
— А тот тип, что мочит оленей, — тоже баба?
— Не вижу связи, — сказал Адамберг.
Освальд задумался, уткнувшись в бокал.
— Что-то у нас тут слишком много всего происходит одновременно, — сказал он наконец. — Может, это одно и то же отродье.
— У преступников свои приоритеты, Освальд. Между убийством оленя и осквернением могил лежит пропасть.
— Как знать, — сказал разметчик.
— А Тень, — Освальд решился наконец задать прямой вопрос, — одна и та же? Она и скользит, и копает?
— Думаю, да.
— И ты собираешься что-то предпринять? — спросил он.
— Послушать твой рассказ о Паскалине Виймо.
— Мы с ней виделись только в базарные дни, но могу тебя заверить, что она была непорочнее Пресвятой Девы и прожила жизнь, так ею и не воспользовавшись.
— Умереть — одно дело, — сказал Робер. — Но не жить — это еще хуже.
«И чешется потом все шестьдесят девять лет», — добавил про себя Адамберг.
— Как она умерла?
— Когда она полола траву у нефа, на нее свалился камень из стены, господи прости, и раскроил ей череп. Ее нашли лежащей на животе, прямо на земле, и камень был еще на ней.
— Было следствие?
— Приехали жандармы из Эвре и сказали, что это несчастный случай.
— Как знать, — сказал разметчик.
— Как знать что?
— Может, это божественная кара.
— Не болтай глупости, Ахилл. Учитывая, куда катится мир, Богу, наверно, заняться нечем, кроме как камни кидать на голову Паскалине.
— Она работала? — спросил Адамберг.
— Помогала сапожнику в Кодебеке. Вообще-то тебе лучше кюре спросить. Она не вылезала из исповедальни. Кюре у нас один на четырнадцать приходов и здесь бывает каждую вторую пятницу. В эти дни Паскалина являлась в церковь ровно в семь. Хотя, наверное, в Оппортюн она единственная никогда не дотронулась до мужика. Что она, интересно, могла ему рассказать?
— Где он служит завтра?
— Он больше не служит. Все кончено.
— Он умер?
— Тебя послушать, так все умерли, — заметил Робер.
— Он жив, но как будто умер. У него депрессия. У мясника из Арьека тоже такое было, так он два года мучился. Ты вроде не болен, а лежишь и вставать не хочется. А что случилось — не говоришь.
— Грустно, — отметил Ахилл.
— Бабушка называла это меланхолией, — сказал Робер. — Иногда все заканчивалось в деревенском пруду.
— И что, священник не хочет вставать?
— Он, говорят, встал, но очень изменился. Ну с ним-то все понятно. У него же мощи стащили. Это его и подкосило.
— Он их хранил как зеницу ока, — подтвердил разметчик.
60 
