Возможно, любительницам лёгкого, одноразового чтива и не понравится, потому... 
172 
Вот и все… Пустота… На этот раз покончено даже с надеждами… Точка.
Старик с тоской гладил полированный гранит надгробной плиты, под которой навечно упокоилась Ирина Александровна. Он лично побеспокоился, чтобы заменить временный крест, сваренный с труб, на приличное надгробие, потому как знал, что кроме него об этом никто не позаботится. Проникновенные речи на поминках вскоре забываются, житейская суета быстро выветривает из памяти даже искренне скорбящих клятвенные обещания увековечить образ покойного, и через несколько лет беспощадное время сглаживает могильный холмик, а сорная трава накрывает вечно живым саваном последнюю юдоль еще одного земного мученика. И только ржавый, покосившийся крест перечеркнет иногда чей-то безразличный взгляд, на миг смутив чью-нибудь не до конца очерствевшую душу. Сколько их, таких безымянных крестов…
Пора уходить… Егор Павлович еще не надумал куда, но то, что в этом городе ему не жить, он знал точно.
Здесь все неожиданно стало чужим и постылым. Его ночной отдых нельзя было назвать сном. Иногда он забывался на полчаса, но тут же вскакивал, разбуженный какой-то мыслью, пронизывающей мозг раскаленной спицей. Самое странное – старик никак не мог припомнить, что ему пришло в голову; так, нечто эфемерное, бесформенное, словно обрывок кошмарного видения.
Днем ему было еще тяжелее. Любая работа валилась с рук, и время тянулось так мучительно, как будто он сидел в камере смертников и с минуты на минуту ждал предполагаемого помилования. Иногда ему хотелось разом покончить с этими мучениями, и тогда старик открывал настежь входную дверь, чтобы Грей мог свободно покинуть квартиру, доставал карабин, вставлял обойму и даже снимал тапочки и носки, чтобы пальцем ноги нажать на спусковой крючок. Однако в последний момент какая-то непреодолимая сила удерживала его от рокового шага, и Егор Павлович, совершенно обессилевший в схватке с самим собой, ронял оружие на пол и погружался в омут отчаяния. В такие минуты Грей, умная псина, становился лапами ему на колени и смотрел прямо в глаза так жалобно, что старику хотелось заплакать. Но источник слез уже давно исчерпался. Егор Павлович был почти уверен, что волкодав умрет от тоски, а застрелить верного друга он не мог – рука не поднималась.
Пора уходить… Старик поцеловал холодный гранит надгробной плиты и поднялся. Прощай… Прощай – и до встречи… там. Где-то там…
Но спокойно покинуть кладбище ему не дали. В ворота втягивалась пышная похоронная процессия, в рядах которой шли, судя по одежде и сытым самодовольным физиономиям, весьма состоятельные и облеченные властью люди. Пока Егор Павлович соображал, как поступить, крепкие парни в черных куртках отсекли других посетителей погоста от колонны и от выхода. И ему ничего другого не осталось, как наблюдать за ритуалом похорон.
Едва зазвучали надгробные речи, старик насторожился. Он ушам своим не поверил – хоронили Кирюхина и Опришко! Это обстоятельство так поразило Егора Павловича, что он невольно попятился и постарался спрятаться за спины других ротозеев.
Ораторы сменялись быстро, старик их не знал, а потому больше глядел в землю, мрачно размышляя о своих проблемах. Но когда раздался сильный, чуть надтреснутый и до боли знакомый голос, Егора Павловича едва не хватила кондрашка. Не может быть!!!
Словно слепой, он начал проталкиваться вперед, наступая людям на ноги. Старик едва не ткнулся носом в широкую спину коротко остриженного "быка", но вовремя опомнился и неимоверным усилием воли постарался прийти в себя.
Чагирь! Годы его не пощадили, но характерная мимика, жесты и тембр голоса остались прежними. Он немного пополнел, приобрел лоск, приоделся по последней моде, даже стал казаться выше, чем на самом деле. И только холодные, будто прячущиеся под мохнатыми бровями, глаза как и в былые времена жалили, кусали, буравили все, до чего доставал его взгляд. Егору Павловичу померещилось, что Чагирь чересчур пристально посмотрел в его сторону, и старик снова начал отступать назад.
Ему казалось, что он спит и видит тот сон, который преследовал его долгие годы. Старик попытался стряхнуть наваждение, больно ущипнув себя за бок. Но его злейший враг продолжал свою речь, изображая скорбь, а стоявшие перед ним люди с известной долей артистизма подыгрывали ему, старательно удерживая на холеных лицах маски печали и страданий.
Былое вдруг будто разбудило Егора Павловича. Куда-то исчезла черная меланхолия, в тело вступила злая энергия, заставившая сердце встрепенуться и забиться сильно и мощно, а вялая кровь, едва-едва наполнявшая вены и артерии, побежала по ним как горный поток. Старик буквально пожирал глазами самодовольную физиономию Чагиря, и оратор в какой-то момент ощутил флюиды ненависти, исходившие из толпы. Пахан даже запнулся, но все-таки довел свой панегирик усопшим до конца. Когда он спускался со специального возвышения, своего рода кладбищенской трибуны, то его лицо было бледным и понастоящему озабоченным.
172 
