27 
– Вот именно – давно. И я уже совсем не тот наивный мальчик, которого вы так лихо взяли на цугундер, что он опомнился только через пятнадцать лет. Николай Иванович, мне и впрямь пора свалить с вашей телеги.
Если я где-нибудь проколюсь, меня не просто по быстрому зароют в землю, но перед этим медленномедленно разрежут на мелкие кусочки и постараются, чтобы я был при памяти до конца экзекуции.
– А разве раньше в случае засветки было бы иначе?
– Ну вы сказали… – Мазел таращился на майора как на экспонат из музея восковых фигур. – В советские времена одна половина населения страны стучала на другую и наоборот – кто по принуждению, а кто, так сказать, из любви к искусству. И мой грех на общем фоне был не больше песчинки на склоне бархана. Ну перевели бы в зоне, попадись я туда, в разряд сук[8] – что с того?
– И то правда… Однако, я хотел бы знать истинную причину, побудившую тебя принять такое решение.
Мазел замялся. Он виновато опустил глаза и торопливо налил в высокий фужер водки. На этот раз Рифат не стал изображать из себя цивилизованного европейца – выпил шведский "Абсолют" одним глотком и понюхал ржаную корку.
– Под вас начали копать. Притом без дураков.
– Сногсшибательная новость… – ухмыльнулся Клевахин. – Сколько я помню себя в уголовном розыске, под меня рыли всегда. Чего только ни было: пытались дать взятку меченными купюрами, подставляли проституток, прослушивали телефон, устанавливали в квартире "жучки", предлагали "волгу" вне очереди, а однажды хотели пришить политику. Как видишь, я жив-здоров и до сих пор ношу погоны.
– Вот только звезд на них маловато, – ехидно подколол его Мазел. – Все, кто начинал с вами, давно уже носят полковничьи папахи, а кое-кто разжился и штанами с лампасами.
– Я не карьерист. И никогда не любил протирать брюки в мягких креслах. А совесть свою не поменяю ни на какие коврижки, не говоря уже о звездах и генеральских подштанниках.
– Не сердитесь, Николай Иванович, – примирительно сказал Рифат, доливая в рюмку Клевахина. – Я не хотел вас обидеть.
– А я и не сержусь. Меня больше волнует твоя очередная блажь.
– Это вовсе не блажь, а всего лишь вполне нормальный человеческий инстинкт самосохранения. Я ведь не самоубийца.
– Неужто все настолько плохо? – теперь уже Клевахин встревожился.
– Я не знаю, что там за дело вы раскручиваете, но большим людям не нравится, каким макаром это делается.
Вы наткнулись на что-то очень серьезное, наверное, почище политики, и, судя по разговорам среди моих знакомых из городского бомонда, ведете себя совершенно неуправляемо. А раз они так заговорили, значит против вас или уже идет контригра, или готовится нечто нестандартное и весьма неприятное. Что в нынешние времена заканчивается печально. При советской власти вам бы дали по шапке и выперли из органов, а сейчас просто-напросто бросят под каток и закатают в асфальт. И мне совсем не хотелось бы чалиться[9] вместе с вами.
– Понятно. Своя рубаха ближе к телу.
– Не нужно иронизировать, Николай Иванович. Я всего лишь не желаю терять то скромное благополучие, которого мне удалось достичь немалыми усилиями и за достаточно большой срок. Каждый человек имеет право выбора…
– Верно. Ты выбрал мягкие перины и по утрам кофе в постель… вместе со служанкой. Нет, нет, я не осуждаю. Каждому свое. И ни в коей мере не хочу завербовать в свою веру. Но не может ли случиться так, как уже не раз бывало, что ты опять прискачешь ко мне на полусогнутых просить помощи? В которой, кстати, я никогда не отказывал. И если ты думаешь, что тебе помогут твои дружки из "новых" русских или представители власть предержащих, то глубоко заблуждаешься. Им плевать не только на тебя, но и вообще на все кругом.
– Возможно и так. Но я все равно уже сделал выбор и от своего не отступлю.
– А ты не боишься, что я через пятые руки передам твоим корешам маляву[10] с описанием заслуг Мазела на ниве сотрудничества с уголовным розыском?
– Вы так не поступите, Николай Иванович… – загорелое лицо Рифата вдруг пошло красными пятнами. – Это… подло и совсем на вас не похоже.
– Что верно, то верно, – согласился Клевахин. – Я своих не сдаю. А тебя – тем более. Раз ты так решил – будь по-твоему. Но у меня есть просьба. Не переживай – последняя. Надеюсь, я заслужил на некоторое снисхождение? Вот-вот… Согласен? Тогда скажи, что тебе известно о разборке на кладбище?
27 
