137 
– А что лекарь говорит?
– Какой лекарь, мин херц, о чем ты?! Без твоего указу к Полуботку и мышь не пропустят.
– Дьявол! – Петр рассвирепел. – Неужто ни в ком из вас нет сострадания?! Заключенный – не значит брошенный на произвол судьбы. Тем более гетман! Между прочим, первым из малороссиян стал супротив Мазепы. Собирайся! – вскричал он в запале. – Немедленно едем в крепость!
– Слушаюсь, мин херц! – ответил Меншиков, стараясь скрыть радость; вот и появился шанс посмотреть на Полуботка хоть одним глазком. А дальше – по ситуации…
Пока ехали, Петр не проронил ни слова. Он был задумчив и хмур. Его терзала какая-то важная мысль, но она была настолько неуловимой и быстрой, что, едва влетев в голову, тут же исчезала, и потуги государя вспомнить хоть что-то оказывались тщетными. Меншиков тоже молчал. Он знал, что в такие минуты царя лучше не беспокоить, иначе он может взорваться и тогда только держись.
Петропавловская крепость встретила их удивительной тишиной. Казалось, что ее мощные стены надежно сторожат не только узников, но и все звуки, большая часть которых ловко обходила каменные бастионы и, вырвавшись на простор Невы, гуляла по реке и людным даже в зимнее ненастье петербургским улицам.
Полуботок находился в отдельной камере. Она была просторной и напоминала казарменное помещение. Только вместо солдатских полатей в камере стояла одна-единственная широкая кровать с толстым тюфяком и всем необходимым набором постельных принадлежностей – все-таки узник был гетманом. А в углу – его условно можно было назвать «красным» – перед большой иконой теплилась лампадка, что казалось совсем уж необычно в камере, где заключен важный государственный преступник.
Впрочем, не исключено, что именно здесь в свое время содержался казненный сын царя Алексей, потому что Петр, когда вошел в камеру, неожиданно вздрогнул и сильно побледнел. Меншиков бросил на него тревожный взгляд, опасаясь приступа эпилепсии, которая мучила царя с отрочества, но Петр стоически выдержал внезапный напор трагических воспоминаний и резко сказал светлейшему князю:
– Оставь нас одних.
Меншиков немного замялся, но все же вышел из камеры, однако массивную дубовую дверь, окованную железными полосами, притворил неплотно. Ему очень хотелось послушать, о чем будут говорить Петр и Полуботок.
Властным взглядом отослав тюремного надзирателя прочь, Меншиков прилип ухом к щели. Дело опального гетмана находилось в ведении Тайной канцелярии, и Александр Данилович мог лишь локти кусать – ознакомиться с протоколами допросов Полуботка и остальных малороссийских старшин он не имел ни малейшей возможности.
Полуботок лежал на кровати, вытянувшись во всю длину своего немалого тела, словно в забытьи. Он глядел в потолок ничего не видящими глазами и даже не шелохнулся, когда в камеру вошел государь. Гетман дышал тихо, но все равно в груди были слышны хрипы.
Павел Леонтьевич вспоминал. В этот день все его тревоги вдруг улетучились, и даже болезнь, терзающая кашлем, отступила, и до этого сумбурные мысли потекли плавно, как Днепр в летнюю пору. Перед его глазами за считанные минуты пронеслась вся его жизнь. Когда скрипнули петли двери, он в этот момент думал с сожалением: «Надо было раньше умереть… Задержался я на этом свете. Все нужно делать вовремя, даже уходить из жизни…»
Петр поглядел на гетмана и нахмурился. Он был на его последнем допросе три недели назад. Но с той поры Полуботок сильно похудел и стал седым как лунь, а в его глазах, не по годам острых и настороженных, появилось выражение покоя и умиротворенности.
Царь потянул к себе табурет и сел возле кровати. Он понял, что Полуботок очень плох, и встревожился. Смерть гетмана не входила в его планы, он еще не ответил на слишком многие вопросы. Полуботок услышал наконец шум в камере, повернул голову и увидел Петра. Ни одна мышца не дрогнула на его изможденном лице, только в глазах появились знакомые царю искорки, которые подсказали ему, что гетман в здравом уме и понимает ситуацию.
– Государь, – тихо молвил Полуботок. – Вишь, какой я скверный хозяин. Даже встать не могу, чтобы поприветствовать столь высокого гостя. – Тут он сильно закашлялся, закатив глаза.
– Алексашка! – по старой привычке рявкнул Петр.
– Я здесь, мин херц! – вбежал в камеру Меншиков.
– Твою заветную фляжку! Быстро!
Светлейший князь засунул руку в карман мундира и выудил оттуда серебряную с позолотой баклажку. Она была небольшая по размерам, плоская, но вместительная. Привычка таскать с собой спиртное осталось у светлейшего еще с тех времен, когда он исполнял обязанности денщика государя. Петру могло приспичить промочить горло в любое время дня и ночи.
137 
