29 
— Ну, как дети малые! — рявкнул Самолетов.
И решительно пошел к возу твердой, энергичной походкой. Вставши рядом с облучком, картинно перекрестился, громко произнес:
— Царство тебе небесное, раб Божий!
Не колеблясь протянул руки, подхватил с облучка то, что там пребывало и, без усилий держа на руках, направился обратно. Лицо у него выглядело совершенно спокойным. Ближайшие ямщики попятились от купца с его жуткой ношей. Покосившись на них презрительно, Самолетов сошел с тракта, углубился в снег по колени, опустил ношу в сугроб. Вернувшись на дорогу, прикрикнул:
— Что, я и конскую падаль за вас таскать буду? Шевелись!
Несколько человек нехотя направились к лошади. Кто-то крикнул:
— Егор Ефимыч, ехать надо!
— Кто ж спорит? — сказал приободрившийся Мохов. — Лошадок запрягайте быстрее, от вас самих зависит…
И тут же добрая половина присутствующих кинулась помогать тем, кто ловил лошадей, покрикивая:
— Что пурхаетесь, как вареные!
— Слева, слева заходи, Иван, гони ее на тракт!
— Ого-го-го!
— Расходитесь уж по возкам, господа, — сказал Мохов. — Мне еще отца Прокопия звать, пусть что-нибудь там на скорую руку… Человек все же, не скотина… Ты тут присмотри пока, Саип.
И, ускоряя шаг, двинулся в голову обоза. Офицеры переглянулись, пристраиваясь следом.
— Надо же, какая чудасия, — произнес штабс-капитан Позин. — А впрочем, бывает… Вон, в шестьдесят втором случилось…
Самолетов на ходу извлек свой роскошный портсигар в полтора фунта золота, с синим сапфиром на крышке, окруженным бирюзой. Кинул в рот папиросу, помотал головой:
— Ощущение не из приятных. Он, господа, легче младенца… Невозможно и представить, что должно было с кряжистым мужиком произойти, чтобы он вот так скукожился…
— Смелый вы человек, Николай Флегонтович, — искренне сказал Савельев. — Не побоялись это на руки брать…
Самолетов покосился на него, хмыкнул:
— Да какая там смелость… Это вы, господа офицеры, навстречу пулям браво вышагиваете за всякие благородные идеи, за веру, царя и Отечество. А мы люди приземленные, вульгарные, ради пошлого интереса стараемся. Ну как же я мог допустить, чтобы они мои грузы бросили? Убыток вышел бы неописуемый. Тут и к черту в пасть полезешь, не то что покойничка таскать. Купчишки-с, что с нас взять? Поскольку…
Он невольно присел, втянув голову в плечи — когда сзади раздался единый многоголосый вопль, исполненный такого ужаса, что у поручика чуть волосы дыбом не встали.
Все трое обернулись — и застыли на месте. От хвоста обоза, словно лениво катящаяся волна, распространялось отчаянное лошадиное ржание и крики тех немногочисленных ямщиков, что оставались при возах. Толпа стояла, задрав головы, кто-то упал на колени, кто-то крестился. Невысоко над трактом, над возами, лошадьми и людьми неторопливо, со скоростью неспешно идущего человека, двигалось непонятное золотистое облако.
Парой саженей в поперечнике, цвета расплавленного золота, оно более всего походило формой на исполинскую бабочку, на увлеченный ветром кусок ткани, волнообразные колебания прокатывались во всю его длину, казалось, оно состоит из превеликого множества то ли золотых искорок, то ли тяжелых пылинок, державшихся густо, словно пчелиный рой. Именно такое впечатление возникло с первой секунды: словно это не единое целое, а туча из превеликого множества отдельных частиц. Либо… Либо пара бочек неведомо как плывущего по небу жидкого киселя, то и дело прихотливо изменявшего форму, то становившегося толстым круглым блином, то размазывавшегося в огромное полотнище.
А ведь ни ветерка — совершенно безветренное утро — и потому не объяснить, отчего оно передвигается так быстро, вдобавок не по прямой, а описывая плавную дугу так, чтобы все время держаться над обозом.
А там оно остановилось вовсе, повисло над толпой совершенно неподвижно, словно нисколечко не зависело от атмосферных течений и могло само выбирать, как ему двигаться. Люди втягивали головы в плечи, горбились, кое-кто приседал на корточки — но с места никто не трогался, словно окаменели.
Золотистое облако быстро изменялось: стянулось в шар, почти идеально круглый, шар перелился в некое подобие дыни, на его безукоризненно гладкой поверхности появились впадины, выступы, трещины… Никто и глазом моргнуть не успел, как над людьми нависла исполинская харя — не человек и не животное, нечто непонятное, но безусловно злое, свирепое, оскаленное, строившее гримасу.
29 
