Глава VIII

ГОСТЕПРИИМСТВО

Придерживая рукой саблю, поручик, шел рядом с возком. Временами ему приходилось ускорять шаг: ни он, ни остальные ничего еще не чуяли, а вот лошади определенно почувствовали близость жилья, они то и дело прядали ушами, вытягивали шеи, ржали, без понукания пускаясь быстрее.

В сердце то вспыхивала надежда на непонятные ему самому, но радостные перемены, которые непременно случатся после Пронского, то усугублялась злая тоска. Когда он вернулся в возок, проснувшаяся Лиза просто-напросто не стала с ним разговаривать: сначала неискусно притворялась спящей, потом сидела, отвернувшись к стене, всхлипывая, с лицом печальным и безнадежным. Сразу стало ясно, что ночью снова что-то происходило абсолютно нерадостное, о чем, пожалуй, лучше и не знать, чтобы не пасть духом окончательно. Она его ни в чем не упрекала, но от этого не легче…

Скрипел снег под полозьями возков, светило солнышко, небосклон был безмятежно чист. Пришло время, когда и он стал ощущать запах дыма из труб, а там и расслышал приятнейшие звуки, свидетельствовавшие о близком жилье: беспорядочный лай собак, мычание коров, звяканье ведер, еще какие-то стуки и бряканье.

Потом раздались резкие, частые, гулкие удары. Он не сразу сообразил, что это такое, но быстро догадался: опять-таки привычный был звук, сопровождавший пожары или другие бедствия.

На церковной колокольне били в набат.

Впереди, справа, вставали над снежной равниной многочисленные дымки деревенских изб — бледно-серые, вертикально тянувшиеся к небу при полном безветрии. Показались крыши, заплоты обширных огородов, покрытых сейчас глубоким снегом. От тракта сворачивала направо широкая наезженная дорога, ведущая прямехонько в село.

Послышался резкий окрик ямщика головного возка, и поручик видел, как он привстал на облучке, натянул обеими руками вожжи, что было предельно странно, когда до желанной цели оставалась в прямом смысле пара шагов… Остановился второй возок, за ним и третий, и следующие, выскочил Мохов, рядом с лошадьми своей упряжки, глядя вперед, качая головой…

Поперек дороги, перегораживая ее полностью, стояли люди — не прямой солдатской шеренгой, а нестройной толпой плечом к плечу, человек не менее пятидесяти. Они молчали, почти не шевелились, и у каждого было ружье. Сзади, не приближаясь особенно, во всю ширину улицы стояли еще люди: бабы с ребятишками, старики. Казалось, что здесь собрались все, обитавшие в деревне, насчитывавшей, как слышал поручик, дворов двести…

Церковный колокол ударил еще несколько раз и умолк.

— Интересная картина… — произнес рядом Самолетов. — Вон видите, поручик? Справа, сразу за вооруженными?

Поручик присмотрелся. Там, в некотором отдалении от зрителей помещался высокий старик в распахнутой дохе и волчьей шапке, с ухоженной седой бородой. Высокий, осанистый, он держался прямо и даже гордо, положив ладони на верхушку толстой сучковатой палки, статью прямо-таки напоминавший гвардейца.

— Это и есть…

— Вот именно, — сказал Самолетов, — Елизар Корнеич… Много знает, ох, много… Вопреки материализму и прогрессу.

Поручик, урожденный сибиряк, прекрасно знал, о каких людях принято так выражаться. Слова «колдун» в Сибири откровенно не любят, предпочитая говорить о людях особенных по-другому: «он з н а е т»…

— Что-то он, волк матерый, высмотрел, — сказал Самолетов угрюмо. — Иначе этих декораций не объяснить…

Мохов сделал шаг вперед, еще… На третьем из толпы послышался громкий, даже словно бы равнодушный голос:

— Стой, Ефим Егорыч! Стрелять начнем!

И добрая половина ружей взметнулась, взяв обоз на прицел.

Мохов остановился… Стараясь говорить спокойно, не показывать удивления, произнес:

— Православные, вы что, белены объелись? Или меня не узнали? Аверьян Лукич, ты где? Что за озорство? Мне бы лошадей поменять, как обычно, и провизии…

  48