ЗАПИСКА ПОГРАНИЧНИКА

В тридцатые годы, как говорил я уже, на дальневосточных рубежах молодого государства было неспокойно. Тревожно жилось в нашем приграничье и его жителям. Знал я среди них немало людей бесстрашных и во многих отношениях замечательных. В большинстве своем потомки казаков, некогда осваивавших суровый сибирский край и ставших на этих землях первыми пограничниками, были это натуры яркие, боевые; внимательное и, вместе с тем, активное отношение к действительности было в среде здешнего населения характерной чертой и воспитывалось самой жизнью. В приграничной полосе никто не был застрахован от опасной встречи с контрабандистами или, и того хуже, с диверсантом, «заброшенным» из-за границы для подрывной деятельности в нашем тылу.

Под постоянной угрозой быть устраненными в качестве невольных свидетелей жили лесники, сторожа, путевые обходчики. Им приходилось работать, приняв меры предосторожности, и часто, оставаясь незамеченными, они обнаруживали, что в приграничье появился новый, неизвестный человек. Я всегда расспрашивал путевых обходчиков, не повстречались ли им незнакомые, подозрительные лица. И они не раз помогали задерживать нарушителей.

Люди в зеленых фуражках были в нашем порубежье главными героями — или, скажем так, основными действующими лицами. К ним относились с нескрываемым интересом и неподдельным уважением. Ребятишки стремились на нас походить, и порой им это удавалось, о чем говорю без шуток: даже дети помогали нам «ловить шпионов» и прочих гостей с той стороны.

Скажу еще, не убоясь высоких слов, что помогали нам жители окрестных деревень не только ради общей безопасности в приграничье: эти люди любили свою родину. Здесь, на крайних ее рубежах, это чувство проявлялось особенно остро, — ведь мы были ответственны за благополучие тех, с кем чувствовали свою незримую связь, — за мирную жизнь своего народа.

Это единило нас, живших в приграничье большой Родины…

Ночь выдалась претемная, в двух шагах — плотная, непроницаемая стена тьмы, за ней — непредсказуемость приграничья. Нам с Ингусом знакома тут каждая тропа, а молодым пограничникам, которые вышли сегодня со мной в наряд, не по себе, приходится пробираться почти наощупь. У них, новичков, еще не привычное к темноте зрение, — мне легче: развил его остроту с помощью специальных приемов и упражнений. Понятное дело, оно у меня не столь великолепное, как у Ингуса, и я не могу проницать темноту, словно рентген, но все же…

А у него, чудесно одаренного существа, не только в этом перед нами преимущество. Зрение для него, можно сказать, дело третье: слух и нюх ведут его сейчас по ночной темноте — в первую очередь они. Уверенно бежит ищейка впереди по дозорной тропе, исследуя путь, — Ингус, мой живой локатор, «улавливает» то, что еще на много-много метров впереди.

Ингус бежал, ныряя в траву, обнюхивал мокрые от росы кусты, и так как его чуткий нос ничего подозрительного пока что не уловил, временами Ингус устремлялся вперед довольно быстро. Я попридерживал его, натягивая поводок, дружески трепал своего верного пса по густой шерсти, едва слышно подбадривал:

— Хорошо. Молодец!

Однако правая моя рука лежала на рукояти маузера. Всего можно ожидать от пограничной тишины. Мне было хорошо известно, что нарушитель может пройти, не оставляя следов, неприметно даже для собаки. Или почти неприметно. Выйдет где-нибудь из реки, после того, как удалось благополучно ее переплыть: хорошо подготовленный лазутчик мог затаиться на дереве или в скалах, выжидая, пока пройдет пограничный наряд…

Начался лес. Темнота придвинулась вплотную, стала почти ощутимой: хоть ножом ее режь… Я внутренне собрался, сосредоточился: ситуация во всех отношениях благоприятная для нарушителей и крайне опасная, ненадежная для нас. Тут всего можно ожидать.

Не успели мы пройти по лесу и сотни шагов, как Ингус забеспокоился, заметался из стороны в сторону, обнюхивая землю, потом рванулся вправо. Взяв его на длинный поводок, я устремился за ним. Ингус зря беспокоиться не станет. Еще не было случая, чтобы он обманулся. И сейчас, я был уверен, он напал на след.

  42