очень нудно 
37 
На месте второго глаза двуглавого державного орла зияло пулевое отверстие – единственное напоминание о революционных событиях в Нижнеколымске, где ни до семнадцатого года, ни после не знали, что такое власть – какая бы она ни была. Скорее всего, по вывеске пальнул какой-нибудь восторженный и пьяный до изумления старатель, когда в эти Богом забытые края дошла весть о свержении царя. И не потому, что он не любил монархию или исповедывал революционные принципы. Отнюдь. Просто любое известие с Большой земли – «материка» – вносило разнообразие в монотонную, серую и пьяную жизнь старательской вольницы.
Христоня тряхнул головой, словно прогоняя наваждение, осторожно, будто крадучись, шагнул на крыльцо кабака и зашел внутрь. Длинный и неожиданно просторный зал полнился народом. Кого только нельзя было встретить на этой окраине земли русской!
За одним из столов сидели татары – потомки племен, по которым в свое время прошелся харалужным железом славный русский витязь Ермак. Бросив разоренные улусы, их деды-прадеды ушли на север, в дикие места, куда не доставала загребущая рука «белого» царя. Рядом с ними гужевали дикие горцы. Эти вообще непонятно как попали на Колыму. Скорее всего, сюда их привезли в кандалах, да так и оставили на свободный выпас, потому что для казны кормить этих джигитов было накладно, а убежать на «материк» мог только человек, имеющий крылья.
Еще за одним столом о чем-то шушукались и пили свою любимую ханку вежливые до приторности китайцы. Сыновья Поднебесной, пронырливые, как хорьки, пожалуй, не доходили только до Чукотки. Они собирали какие-то корешки, били пушных зверей, а попутно искали золото. За другими столами, вперемешку, сгрудились православные и мусульмане, удмурты и хакасы, якуты и чукчи, украинцы и русские, которых было большинство. Но никто из собравшихся в кабаке не обращал внимания на вероисповедание и национальности. Здесь все были равны. Старательская вольница признавала только силу и фарт. Пять, может, шесть керосиновых фонарей, привешенных к почерневшим от копоти балкам перекрытия, сеяли тусклую желтизну на грязный, истоптанный пол, на шаткие колченогие столы, уставленные нехитрой снедью. Табачный дым, густой, сизый, вышибающий слезу даже у привычных к этому зелью заядлых курильщиков, висел под низким, некогда крашеным зеленой краской потолком, словно грозовая туча, готовая пролиться сильным дождем. Дым обволакивал плотной туманной пеленой керосиновые фонари. Их свет, и так не отличающийся особой яркостью, с трудом пробивался к стенам барака и в углы (там царил полумрак и были свободные столы). Потому все тянулись поближе к стойке, где посветлей. Там восседал на высоком круглом табурете сам хозяин заведения, вовсе не похожий с виду на кабатчика.
Это был худой, костистый, с постной миной на лице и черными гнилыми зубами мужичок, откликавшийся на прозвище Авдюшка. Но Христоня, стараясь не привлекать к своей особе пристального внимания, направился именно туда, к противоположной стене, в дымный полумрак, с явным намерением отгородиться им от всех остальных. Он пристроился на гладко отполированной посетителями кабака скамейке у края длинного стола. На другом конце расположилась компания из трех человек – этих тоже, видимо, больше устраивала полутьма.
Скосив глаза в их сторону и убедившись, что его появление оставило троицу равнодушной, Христоня поерзал на скамейке, устраиваясь поудобней, положил вещевой мешок под стол, и принялся шарить глазами по залу, пытаясь высмотреть полового. Почти невидимый в полутьме казак прислушивался к болтовне своих соседей, уже изрядно нагрузившихся неразбавленным спиртом, – им был наполнен объемистый жестяной чайник.
– …Гриня, ты мне скажи – за что?! – с истерическими нотками в голосе спрашивал один из них, тощий и взъерошенный. При этом он, словно дятел клювом, быстро-быстро тыкал костлявым пальцем в широкую грудь второго, круглолицего и губастого.
– За что?! Меня, Делибаша, потомственного пролетария, этот… ик!.. дворянская морда! Молчишь? Нет, ты скажи, Гриня, скажи!
– Пошел ты… – слабо отмахивался губастый Гриня. Он задумчиво обгрызал здоровенную кость, по-волчьи отхватывая от нее большие куски.
– Ты меня не гони, Барабан, – обиделся тощий. – Я – Делибаш! Пра… ик!…льно я говорю, братишка?
Тощий обнял за плечи третьего, с нерусским узкоглазым лицом. Тот сладко заулыбался, закивал, но промолчал.
37 
