123 
Мой приятель сделал шаг, шумно втянул воздух и произнес всего одно слово, свистящее, словно заимствованное из змеиного языка:
— Shitass!
Дровосек вздрогнул, будто его наотмашь хлестнули по лицу. Поль уже был на середине гостиной. Справа от него, в трех метрах, в кресле сидела Сабина, я стоял у двери в прихожую. Грибов все еще сжимал шокер в руке, но, похоже, начисто забыл о нем.
Поль поднял сверток перед собой, как дитя, и в это мгновение размокшая обертка лопнула. Я услышал, как частые тяжелые капли стучат по паркету, и невольно опустил взгляд.
Это была кровь. Светлая, чистая и совсем свежая. Ее было много, и каждая капля, падая, как бы слегка подпрыгивала и только потом расплывалась в пурпурный пятак, смешиваясь с пылью на полу.
Единственный раз в жизни я слышал, как кричит раненный насмерть заяц.
Этот высокий, пронзительный, полный тоски и страдания крик до сих пор стоит у меня в ушах. Будто маленькую измученную душу изо всех сил отдирают от тела, а она цепляется за него всеми лапами, когтями и зубами, ни в какую не соглашаясь уходить в гремящую и воющую тьму…
Плотное, но подвижное и гибкое тело Дровосека дрогнуло и метнулось в проем балконной двери. Еще мгновение — и он уже стоял на парапете ограждения, лицом к нам и вплотную к боковой стенке балкона, поддерживая себя в равновесии с помощью ржавого кронштейна, торчащего из этой стенки, на котором в незапамятные времена висел горшок с индийской геранью.
— Эй, эй! Полегче! — растерянно проговорил Поль. Лицо его посерело, блеснули белки. Он слегка подался вперед.
Дровосек перебросил ногу за стенку и стал нащупывать ее закраину у соседнего балкона.
Я схватился за спинку стула и сжал ее так, что за хрустели суставы.
Потому что знал, что справа нет ни какого балкона, а только пустота.
Дальнейшее я видел как в замедленной съемке.
Ржавый кронштейн хрустнул и обломился у основания. Грибов мгновенно сделал движение перехватиться, но его ладонь только скользнула по шероховатой поверхности бетона, обломок кронштейна вспорол кожу, и равновесие ушло. Тело его переломилось в пояснице в отчаянном усилии поймать опору, локти взлетели вверх, порыв ветра распахнул безрукавку — но это было уже свободным падением.
Последнее, что я успел заметить, — выражение спокойного облегчения на его лице, а затем он исчез из поля зрения.
С улицы донесся странный звук, будто небрежно дернули толстую басовую струну.
Мне потребовалось не меньше минуты, чтобы заставить себя подойти и посмотреть вниз.
Тело Дровосека, скомканное и бесформенное, как куль тряпья, ничком лежало на жухлой прошлогодней траве в прогалине между кустами, метрах в пяти от люка теплотрассы. Что-то показалось мне странным; но я далеко не сразу понял, что теперь оно гораздо короче, чем раньше. На траве расплывалось бурое пятно. А главное — я не видел его голову. Я зажмурился — в просвет между облаками ударило солнце, едва ли не впервые за этот месяц, — а когда открыл глаза, почти сразу обнаружил и ее.
Слипшийся темный ком застрял в кустах в полуметре от асфальтированной дорожки, ведущей к подъезду.
А над всем этим, на уровне второго этажа, все еще вздрагивала и подпрыгивала расчалка, удерживавшая в натяжении провода, подведенные к прожектору на козырьке подъезда.
Это было все равно что попасть окурком в урну с борта рейсового авиалайнера. Траектория падения тела Дровосека пересеклась с линией тонкого стального троса чуть повыше плеч, и ускорение сделало свое дело.
Я вернулся в комнату, нашаривая в кармане пачку «Ротманс».
— Дайте и мне, — сказала Сабина, откидываясь в кресле.
— Ну? — спросил все еще сизый Поль.
— Не советую, — негромко сказал я. — Зрелище не слишком аппетитное.
— Поль, голубчик, — попросила Сабина, — сходите на кухню и принесите тряпку. Надо вытереть пол. Заодно выпустите и Степана. Что-то я сейчас не слишком мобильна. А кстати, — прищурилась она, — что у вас было в этом пакете?
— Как что? — удивился Поль. — Гуманитарная помощь. Скрап. По-русски — мясные обрезки. Для самого умного пса.
Он махнул рукой и затопал по коридору.
— Как там? — спросила Сабина, принимая из моих еще подрагивающих рук сигарету.
Поль все не возвращался, зато на пороге гостиной возник взъерошенный Степан и остановился, не сводя глаз с ярких пятен на полу. Сабина окликнула его, но пес не шелохнулся, издав тихий горловой звук.
— Значит, он мертв, верно? — снова спросила она.
— Вернее не бывает, — ответил я, щелкнув зажигалкой, а затем опустился на корточки рядом с ней, затягиваясь так, что казалось, еще немного — и захлебнусь тяжелым сырым дымом.
— Бедняга… — сказала Сабина, и я уже совсем собрался спросить, к кому это относится: ко мне, к Полю, к Степану или все-таки к обезглавленному трупу, валявшемуся в кустах неподалеку от подъезда, когда почувствовал, как ее невесомая ладонь легла на мою выстриженную макушку. — Кто-кто, а уж я-то хорошо знаю, каково это — быть мертвецом…
Она опустила веки, помолчала и добавила:
— Потому что смерть наступает не тогда, когда кончается жизнь. Иногда раньше, иногда позже. Сама по себе она всего лишь точка в конце фразы. Но книга-то не окончена… Между прочим, Ежи, эта мысль принадлежит не мне.
Я не чувствовал ровным счетом никакой склонности философствовать, но все-таки спросил:
— А кому же?
— Стивену Кингу! — насмешливо отвечала пожилая дама. — Кому же еще?
123 
