136 
Мне очень понравился Эмиль, и мы встречались с ним несколько раз, пока стояли в деревушке. Всегда есть что-то ложное в разговорах о «типичном поляке» или «народном характере шведов». И все-таки я рискнул бы назвать Эмиля очень характерным немцем – не только потому, что Эмиль по утрам пил кофе, любил пиво, а водки и чая – «не понимал». Не в этом дело… Аккуратный, невероятно работоспособный и такой же невероятно положительный, он ухитрялся надевать белую рубашку перед работой в кузнице, и на его физиономии перед работой ясно читалось удовольствие. Когда не было работы в кузнице, он мог возиться в огороде или дома, но всегда оказывался занят и получал от работы почти физическое удовольствие. Только вечером, ближе к закату, Эмиль опять надевал чистую рубашку и садился в беседке в саду или в чистой комнате, окнами на деревню и на озеро. Но и тогда был занят – играл в шашки, разговаривал, пил пиво, играл с дочкой. Вот жену его я совершенно не помню, хотя точно знаю – была жена, светловолосая, вежливая и незаметная.
В этой деревне жил интернационал: русские, хакасы, немцы. И я быстро научился видеть, где чьи дома. Перед немецкими всегда росли мальвы в палисаднике, дом был покрашен в два-три цвета, дорожки обязательно кирпичные, а огород отделен забором от «чистой» половины. У хакасских домов палисадника вообще нет, а огород какой-то клочковатый. Ну а русская усадьба… Это русская усадьба, и о ней нет смысла говорить.
Возможны, конечно, были и сочетания: скажем, если муж хакас, а хозяйка в доме немка. Или если муж русский, а женщина – хакаска. Тут были любые сочетания, самые невероятные, потому что браки между тремя нациями продолжались тут второе поколение. Но у Эмиля, конечно же, жена тоже была немка: слишком он серьезно ко всему относился и слишком умел планировать свою жизнь.
– Понимаешь… Надо, чтобы дети слышали язык с самого детства… Когда даже не говорят, а только слушают.
Даже в этом была Германия – в этой размеренной, рассчитанной на десятилетия технике жизни. И в стальном стерженьке воли, чтобы жить по этой технике.
И еще… Эмиль очень хорошо знал, что и когда надо делать, и что уж совершенно невероятно для русина – он не только точно знал, он хотел делать именно то, что надо делать в данный момент. Когда надо было махать молотом, он хотел махать молотом. Когда надо было вскапывать огород, он никогда не хотел ставить сети или работать в кузнице, а именно вскапывал огород. Я не говорю уже, что если надо было вскапывать огород, ему не хотелось пить пиво – такого не могло быть в принципе… ну-у… примерно как вареных сапог.
Сдержанный, очень вежливый, он любил шутить и охотно смеялся. Но что-то подсказывало: Эмиль может быть и совсем другим – жестким, даже жестоким. И я очень не хотел бы видеть, чем обернется его упрямство в драке – ни на кулачки, ни в танковой атаке.
Впрочем, Эмиль был очень «русским» немцем; он хорошо знал немецкий язык, а историю семьи – до середины XVIII века. Что было с его предками раньше, еще в Германии, Эмилю было неизвестно, потому что именно в 1755 году пра-пра-пра-прадед Эмиля приехал в Российскую империю, и с этого началась история его семьи. И никакого соблазна вернуться на «родину» в Германию Эмиль совершенно не испытывал; потерянной родиной было Поволжье, и вот о нем он тосковал, хотя и никогда не видел.
Можете считать меня националистом, но немецкое было и в том, сколько Эмиль знал обо всем окружающем. То есть он очень плохо знал вообще всякую теорию, потому что почти ничего не читал и вообще был малообразован. Иногда мне кажется, что в глубине души Эмиль считал, что его удел – работать руками, и нечего таким, как он, заниматься не своими делами. Но зато он знал всех местных животных и их повадки, всех местных рыб в реках и озерах, все местные ветры, водоемы и леса – часто лучше русских и хакасов. Эмиль рассказал о здешней природе и окрестностях озера столько, что я только диву давался. И если предпочитал работу в огороде охоте и рыбной ловле, то не потому, что не умел, а была на то другая, очень немецкая причина – «в огороде за то же время больше наработаешь»… – не стесняясь объяснял Эмиль.
Работа в экспедиции у нас оказалась муторная, жрущая много времени, но куда как несложная: обмерять курганы и самые большие камни, делать фотографии, составлять планы, наносить курганы на карту. Все это – для составления охранных паспортов – вроде как бы охранять памятники. В маршруты мы уходили пешком, поднимались по склонам от озера и деревни. Свистел ветер в высокой сухой траве; ярко-синее небо с ярко-белыми облаками нависало беспредельное, прекрасное, и, глядя в него, нам становилось понятно, почему монголы поклонялись «вечному синему небу». А внизу, вдоль озера, к кузнице уже шагал Эмиль, махал рукой нам, ползущим по склону.
136 
