22 
Что еще хуже, мальчишки служили лишь, пользуясь военными терминами, запальным шнуром – ибо привлекали внимание своей суетой и воплями уже вполне взрослых парижских зевак самого неблагородного происхождения, против которых не годилось обнажать шпагу (которой, собственно говоря, и не было), а попытки воздействовать на них с помощью кулаков ввиду многочисленности зевак неминуемо привели бы к повторению недавних событий на дворе «Вольного мельника», причем в неизмеримо более опасных масштабах. Д’Артаньян очень быстро уяснил как это, так и то, что дальнейшее его продвижение по парижским улицам на желтой лошади приведет исключительно к тому, что следом за ним потянется многолюднейшая процессия, отнюдь не похожая на свиту древнеримских триумфаторов…
Последние события уже несколько поубавили у гасконца безраcсудной бравады, и он начал понимать, что, кроме лихих выпадов шпагой, в жизни существуют еще такие вещи, как тщательно обмысленные военные хитрости. А посему он, величайшим усилием воли проигнорировав раздававшиеся за спиной куплеты и шуточки, свернул в ворота первого же попавшегося на дороге постоялого двора.
Именно там и развернулась бурная деятельность, ставившая целью сделать его вступление в Париж и менее заметным, и более приемлемым для дворянина, исполненного самых честолюбивых замыслов…
Для начала Планше был отправлен на набережную Железного лома, где к шпаге д’Артаньяна был приделан новый клинок. Вслед за тем верный слуга был усажен за портняжную работу – обшивать единственные запасные штаны и камзол хозяина тем самым галуном, пропажу которого, сдается, д’Артаньян-отец все еще не обнаружил, поскольку его единственный выходной костюм хранился на дне дальнего сундука в ожидании каких-нибудь особо уж выдающихся событий, ожидать коих в беарнской глуши было, прямо скажем, чересчур оптимистично…
Потом настал черед заслуженного мерина. Он был продан первому попавшемуся лошадиному барышнику за три экю – вполне приличную цену, если учитывать возраст почтенного животного и выпавшие на его долю жизненные испытания. Правда, с небрежным видом пряча в карман вышеназванную сумму, д’Артаньян ощутил легкий укол совести, дословно вспомнив напутствия отца.
«Сын мой! – сказал тогда достойный дворянин. – Конь этот увидел свет в доме вашего отца тринадцать лет назад и все эти годы служил нашему семейству верой и правдой. Не продавайте его ни при каких обстоятельствах, дайте ему умереть в почете и старости и, если вам придется пуститься на нем в поход, щадите его…»
Всякий почтительный сын должен свято исполнять отцовские наставления, – но д’Артаньян вынужден был признать про себя, что его отец, отроду не бывавший в Париже, будем откровенны, плохо представлял себе тот мир, куда отправил сына. Пуститься в поход на заслуженном четвероногом ветеране необычного цвета было вещью прямо-таки невозможной – а скудные средства д’Артаньяна никак не позволяли обеспечить мерину не то что «почет и покой», но мало-мальски сытое существование…
Так что с тяжестью в сердце, но пришлось отступить от иных родительских наставлений…
Следующим шагом д’Артаньяна стало то, что он отправил Планше подыскать подходящую, но недорогую квартиру, а сам тем временем еще более уменьшил свои скудные капиталы, приобретя фетровую шляпу вместо потрепанного берега с огрызком пера, с намерением придать себе более парижский вид.
Все эти усилия, с радостью отметил он двумя часами позже, принесли плоды – когда Планше вернулся и они направились в Париж через Сен-Антуанские ворота, ни уличные мальчишки, ни великовозрастная праздная чернь, наполнявшая улицы, не проявили к нашему гасконцу особого интереса, и он понял, что может, в общем, сойти за парижанина.
– Мне вот что пришло в голову, сударь, – сказал Планше, прилежно шагавший сзади, как и положено воспитанному слуге. – А не продать ли мне этого самого мула? Негоже как-то на нем разъезжать, когда хозяин идет пешком…
– Ну, ты на нем не разъезжаешь, а ведешь в поводу, – подумав, заключил д’Артаньян. – А во-вторых, могу тебя заверить, что пешком я намерен ходить недолго. Какой-нибудь счастливый случай да подвернется, Планше, уж точно подвернется… Долго еще нам идти?
– Не особенно, сударь, почти уже и пришли. Это место, как говорят, именуется Сен-Жерменским предместьем, а это вот – улица Старой Голубятни. Между прочим, дом господина де Тревиля, как я узнал, на этой же улице, совсем неподалеку…
22 
