16 
— Почему вы не везете меня в полицию?
— Так-так-так… — протянул Бестужев. — Вижу, вы уже начали размышлять и прикидывать… Это хорошо, месье Живая Молния, это просто прекрасно… Давайте откровенно. Моя профессия в том и заключается, чтобы ловить и отправлять за решётку таких, как вы, без различия политических платформ, идейных направлений и оттенков программ. У меня к вам есть и личные счёты — вы убили моего друга и сослуживца, который один стоил тысячи таких, как вы… Но я готов наступить на горло своим личным и профессиональным чувствам. Вам дьявольски везёт, Жак… Дьявольски, — повторил он с неудовольствием. — Сложилось так, что моему начальству сейчас важен исключительно аппарат Штепанека. Аппарат ему нужен настолько, что мне поручено даже предложить торг. Вас не тронут. Вам дадут возможность беспрепятственно скрыться отсюда. Я бы своей рукой, с величайшим удовольствием пристрелил вас при попытке к бегству… но я офицер и вынужден повиноваться дисциплине и приказу. Вы останетесь на свободе, мы ни словечком не обмолвимся о вас австрийцам… но вам должно быть понятно, чего я потребую в обмен?
— И чего же?
— Не разыгрывайте глупую девственницу! — грубо бросил Бестужев. — Вы всё прекрасно понимаете не хуже меня!
Какое-то время царило напряженное молчание. Потом Жак, ссутулившись ещё более и буравя взглядом пол, глухо сказал:
— Они меня убьют. Как только узнают…
— А почему они непременно должны об этом узнать? — пожал плечами Бестужев. — От кого? От меня или от вас? От Мадлен? Вздор, она будет держать язык за зубами… И потом… Только от вас зависит сделать так, чтобы никто не узнал.
— Как это?
— Вы, правда, не понимаете? — усмехнулся Бестужев. — Если вы надёжно сдадите нам всех, вас будет попросту некому уличить. Эти субъекты все до одного давным-давно находятся в розыске, их имена и описание внешности — в картотеках полиции всех европейских государств, даже, вполне возможно, Османской империи — там тоже не любят анархистов… За каждым из них числится столько грехов, что при самом для них благоприятном обороте на свободе они окажутся очень не скоро… Решайтесь, Жак. Вы, в конце концов, не анархист… я имею в виду, вы не состоите в партии, не участвуете в их деятельности, вы просто старые знакомые с Гравашолем, единомышленники… Решайтесь. У вас есть только два пути. И я не собираюсь вас уговаривать — к чему? Если вы заартачитесь, я вас преспокойнейшим образом сдам австрийцам. Они обязательно вытрясут из вас ту же самую информацию, разве что пройдёт некоторое количество времени. Но сложилось так, что нам эта информация нужна сейчас — и я предлагаю вам шанс. Я даже дам вам денег. Не особенно много, но всё же… Вам ведь, по словам Мадлен, Гравашоль заплатил некоторую сумму за соучастие в его делах? Так что не разыгрывайте из себя идейного борца, которого грубые сатрапы вынуждают предать некие светлые идеалы… Нет у вас никаких идеалов, месье. Идеалами вы баловались в студенческой юности на пару с Луи Гравашолем, но потом ваши дорожки разошлись — он ушёл в идеалы с головой, а вот вы предпочли погоню за презренным металлом с помощью разнообразных авантюр… Я вас не порицаю и не осуждаю, отнюдь. Наоборот, мой опыт показывает, что с человеком, предпочитающим отвлечённым идеалам звонкую монету, договориться не в пример легче. И человек такой склонен крайне бережно относиться к своему благополучию — ну а уж когда речь идёт о жизни и свободе… Я не собираюсь вас уговаривать. Я просто-напросто напоминаю, что у вас только два пути: либо вы пойдёте мне навстречу, либо окажетесь уже через час в полицай-дирекции, откуда вас выцарапает только чудо, а чудес в нашем материалистическом мире как-то не отмечено, даже всезнающей тайной полицией… Да или нет?
— Но должны же быть какие-то гарантии…
— Прикажете их изложить в письменном виде, на гербовой бумаге? — не без издевки сказал Бестужев. — Вы же не ребёнок, Жак, какие, к дьяволу, могут быть письменные гарантии… Разве что моё слово. Вам придётся ему верить, потому что другого выхода у вас нет. Есть вообще-то — но он вам по вкусу не придётся. И потому…
Он замолчал, прислушался. Поднялся со скрипучего стула и, продолжая держать циркача под прицелом, встал у окошечка. Чуть отвёл указательным пальцем тонкую муслиновую занавеску, стоя так, чтобы его не заметили снаружи.
Да, так и есть: двое мужчин в пиджачных парах и котелках направлялись прямехонько к фургону Живой Молнии. Высокие, широкоплечие, крепкие… совершенно незнакомые. Трудно было ручаться со стопроцентной гарантией, но Бестужеву сразу показалось, что на полицейских в цивильном они не похожи — во всём их облике не хватало чего-то трудно излагаемого словами, но прекрасно знакомого каждому полицейскому, привыкшему уверенно опознавать коллег по ремеслу с первого взгляда, к какой бы чужестранной конторе они ни принадлежали. И, что уже подлежало сомнению, оба выглядели нездешними. Бестужев достаточно долго пробыл в Вене, мало того, Вена на пару с Лондоном была главным законодателем мужской европейской моды, так что ошибиться он не мог: портной, который этих двоих обшивал, не имел никакого отношения к Вене, а быть может, вообще к Европе. Покрой, сочетание цветов, жилеты, трости — всё было нездешнее…
16 
