22 
Разумеется, отпрыск такого древнего рода не мог жениться без родительского благословения, и вот именно с благословением вышла, как выразился бы полковник Шелепов, закавыка. Поначалу отец Вацлава, старый Огинский, сомневался, стоит ли его сыну связывать свою судьбу с девицею иной веры; затем старик захворал, а после в дела любви вмешалась политика: вышел царский указ, согласно которому каждый представитель польской шляхты был обязан предъявить документы, неоспоримо доказывающие его принадлежность к дворянскому сословию.
Понятно, что родовитость Огинских ни у кого не вызывала сомнений, однако оскорбительный царский указ касался всех и каждого. Старый Огинский представил требуемые документы, но при этом во всеуслышание заявил, что участие его сына в войне на стороне России было роковой ошибкой; что же до женитьбы Вацлава на русской княжне, то о ней старый упрямец теперь и слышать не хотел. Да и сам Вацлав, честь которого была больно задета унизительной процедурой подтверждения его дворянского происхождения, стал появляться в Смоленске все реже, а после и вовсе пропал из виду, лишь изредка напоминая о себе письмами.
Обижаться на Вацлава было глупо, на царя — бесполезно, но княжна Мария, естественно, не могла не чувствовать себя оскорбленной, и ее воспоминания о редких встречах с Вацлавом носили привкус едкой горечи, а разговоры Петра Львовича Шелепова о замужестве не вызывали у нее ничего, кроме раздражения. И чем настойчивее полковник говорил о свадьбе, тем сильнее делалось раздражение княжны.
Окованные железом колеса кареты прогрохотали по дощатому настилу моста, перекинутого через небольшую лесную речушку, тихо журчавшую в зарослях бузины на дне неглубокого оврага. Это громыхание отвлекло княжну от невеселых раздумий, напомнив, что цель ее путешествия уже недалека. Она вздохнула и, сделав над собою усилие, стала думать о вещах практических и злободневных: о шпалерах, паркете, занавесях и мебели для нового городского дома — словом, обо всем, что ей предстояло в ближайшее время выбрать, заказать и приобрести.
Когда карета, прогромыхав по мосту, скрылась за поворотом, из-под моста выехал всадник на высоком гнедом жеребце. Жеребец осторожно ступал по мелкой воде, нащупывая копытами илистое дно. Потянув повод, всадник заставил его выйти на берег и в три прыжка выбраться из оврага.
Поднятая колесами кареты пыль все еще висела в воздухе. Всадник поморщился, будто собираясь чихнуть, но не чихнул. Сняв с головы синюю суконную фуражку, он отряхнул с нее древесную труху, насыпавшуюся с подгнившего настила моста, и водрузил фуражку на голову, привычным жестом кадрового военного поправив козырек.
Всадник был смугл и черноволос. Его слегка раскосые миндалевидные глаза смотрели с недобрым прищуром. На всаднике была зеленая охотничья венгерка со шнурами, перехваченная в поясе широким кожаным ремнем, с которого свисала тяжелая сабля в богато украшенных ножнах. За поясом у всадника торчал пистолет, еще два покоились в притороченных к жесткому кавалерийскому седлу кожаных кобурах. Поперек седла лежал короткий кавалерийский карабин. Не отрывая глаз от поворота, за которым скрылась карета княжны, всадник отстегнул флягу, рассеянным жестом свинтил крышку и сделал несколько скупых глотков. Глаза его увлажнились, он крякнул и с сожалением оторвался от фляги.
Тем временем из-под моста на дорогу выбрался еще один верховой. Лошаденка под ним была попроще, да и сам он отличался от своего спутника примерно так же, как наполовину ощипанный петух от гордого лебедя. Был он грязен, оборван и космат сверх всякой меры. Всклокоченная, подпаленная у костра бородища торчала в разные стороны, и, присмотревшись, в ней можно было без труда различить несколько сосновых иголок, пару сухих листочков и даже клок паутины вместе с неосторожным пауком, который потерянно бродил в волосяных дебрях, не зная, что предпринять: сплести новую паутину или убраться от греха подальше. Шапки на бородаче не было, ее заменяла грязная тряпица, завязанная узлом на затылке. Ветхая полуистлевшая рубаха открывала широкую грудь, заросшую курчавыми волосами; свирепое загорелое лицо было обезображено длинным, неправильно сросшимся шрамом, который начинался где-то под налобной повязкой, пересекал левую щеку и бесследно терялся в неисследованных дебрях замусоренной, провонявшей табаком бороды. Серая от грязи рубаха была, как и щегольская венгерка первого всадника, туго перетянута широченным кожаным поясом с многочисленными карманами и пряжками, снятым, судя по всему, с какого-то цыгана. За поясом торчал старинный пистолет с длинным граненым стволом и захватанной грязными пальцами ложей, грубо вытесанной топором из березового полена. Помимо пистолета, у бородача имелось охотничье ружье и ржавый французский палаш. Коротко говоря, если первый всадник еще как-то мог сойти за выехавшего на охоту небогатого помещика, то второй выглядел законченным душегубом, лесным разбойником, каковым он и являлся на самом деле.
22 
