24 
Комбат резко обернулся.
– Ишь, какой добренький выискался! – зло сказал он. – Мне ведь, брат, не только курить хочется… И не курить вовсе. Знаю, ты как раз про это и спрашивал, так вот тебе ответ: хреново мне, солдат. Все бы отдал за одну дозу.
– Так уж и все? – переспросил Андрей.
– Все, – подтвердил Комбат.
– Зря ты, Борис Иванович, на себя наговариваешь, – сказал Подберезский. – Был бы ты готов все на свете променять на эту дрянь, так и променял бы давным-давно. Нет, командир, ты мне байки не трави, все равно не поверю.
– Извини, Андрюха, – сказал Рублев, снова подсаживаясь к столу. – Это, конечно, слабость во мне говорит. Поверишь: вот пью с тобой водку и вкуса не чувствую, вода водой. А ты говоришь – кури… Тут только дай слабину, оглянуться не успеешь, как от тебя рожки да ножки останутся. И не смей меня жалеть.
Я, когда жалость в твоих глазах вижу, сам себя жалеть начинаю, а от этого до дозы – не шаг даже, а полшага.
– Понимаю, – сказал Подберезский. Он действительно понимал, и ему очень не понравилась интонация, с которой Комбат произнес слово "доза". Ему представлялось, что именно так североамериканские индейцы когда-то произносили имя Маниту. – Давай выпьем, Иваныч.
– За что выпьем? – без интереса спросил Рублев, вслед за Подберезским поднимая рюмку.
– Давай за тех чертей, что Грязнова в аду поджаривают, – с чувством предложил Андрей. – Дай им Бог здоровья и долгих лет активной трудовой деятельности.
– О! – воскликнул Комбат. – Вот за это дело я выпью с превеликим удовольствием. Хотя просить у Бога здоровья для чертей.., как-то оно, знаешь…
– Да плевать на форму, – сказал Подберезский. – Главное, чтобы содержание было правильное.
– И то верно, – согласился Комбат. – В богословии мы с тобой оба не сильны.
Они чокнулись и выпили до дна.
– Ты у Бурлака давно был? – спросил Подберезский, с аппетитом хрустя квашеной капустой.
– У Гриши? Давненько, – ответил Комбат.
– Вот и съездил бы, развеялся, – предложил Андрей. – Опять же, Бурлаков – мужик с понятием, он бы тебя к знахарям свел, отварами бы попоил, настоями своими разными…
– Думай, что говоришь, – перебил его Рублев. – Учебный год когда еще кончится. На кого я Серегу брошу?
– Вот черт, и верно ведь, – спохватился Подберезский, но тут же нашелся. – Как на кого? А я на что?
Мы с твоим парнем ладим отлично, не пропадем.
– Нет, – покачал головой Комбат, – так не годится. Летом съезжу обязательно, а сейчас пусть парень учебный год закончит. Вот в Питер я его, пожалуй, свожу. Он там не был ни разу, представляешь?
Да и я по Андрюхе, по брату, соскучился. Самого-то его, банкира хренова, в Москву калачом не заманишь, он если не у себя в банке, так непременно либо за границей, либо это… – Комбат сделал замысловатое движение нижней челюстью, несколько раз приподнял и опустил брови и плотоядно облизнулся, – ну, сам понимаешь.
– Дело кобелиное, чего ж тут не понять, – согласился Подберезский.
– Точно, – все больше загораясь идеей, продолжал Рублев. – На Девятое мая поедем. У них в школе целых три выходных. В Эрмитаж свожу пацана, морской парад посмотрим, Исаакий, Дворцовую площадь, то да се…
– Вот брательник твой удивится, когда ты в Эрмитаж пойдешь, – сказал Андрей.
– Это точно, – согласился Комбат. – У него за неделю до моего приезда голова болеть начинает в предчувствии похмелья, а тут на тебе – Эрмитаж. Его жена мне памятник поставит.., нерукотворный.
Подберезский протянул через стол длинную руку, взял бутылку и наполнил рюмку.
– За Питер, – провозгласил он.
– За Эрмитаж, – поддержал его Комбат.
Они выпили и одновременно поставили рюмки на стол. Рюмки негромко стукнули о крышку стола, и этот стук совпал по времени с другим стуком: в этот самый момент в Петербурге капитан Французов с грохотом распахнул дверь кабинета Алексея Ивановича Ставрова, сделав тот самый шаг, после которого бывает поздно поворачивать назад.
* * *
Близился вечер, и ресторанная кухня мало-помалу набирала обороты, как старинная паровая машина с тяжелыми поршнями и обладающим огромной инерцией маховиком. До того момента, когда эта сверкающая белым кафелем анфилада просторных, заставленных хромированными и эмалированными агрегатами помещений утонет в горячем пару и лязге сваливаемой в мойку посуды, оставалось еще несколько часов, но первые, еще прозрачные, аппетитно пахнущие облака уже повисли над котлами и кастрюлями, первые тарелки уже упали в мыльную воду, а в глазах сонных официанток уже начал появляться голодный блеск, который разгорится в полную силу немного позже, когда тускло освещенный торшерами уютный зал заполнится до отказа, а захмелевшие клиенты потеряют счет деньгам.
24 
