29 
Я сидел на корме один, смотрел на унылое побережье Африки и острее, чем когда бы то ни было, ощущал свое бескрайнее одиночество. Хорошо хоть, что мне с детства привили благородную привычку вести дневник. Семь лет назад, отправляясь на учебу в далекую страну Фурансу, я втайне мечтал, что когда-нибудь дневник моего путешествия выйдет книгой и принесет славу мне и всему роду Аоно. Но, увы, ум мой слишком несовершенен, а чувства чересчур обыкновенны, чтобы эти жалкие листки могли соперничать с великой дневниковой литературой прежних времен.
И все же без этих ежедневных записей я, верно, давно бы уже сошел с ума.
Даже здесь, на корабле, плывущем в Восточную Азию, только двое представителей желтой расы – я и китаец-евнух, придворный чиновник 11 ранга, ездивший в Париж за парфюмерными и косметическими новинками для императрицы Цы Си. Из экономии он путешествует вторым классом, очень этого стесняется, и разговор наш прервался в тот самый миг, когда выяснилось, что я еду в первом. Какой позор для Китая! Я на месте чиновника, наверное, умер бы от унижения. Ведь каждый из нас представляет на этом европейском корабле великую азиатскую державу. Я понимаю душевное состояние чиновника Чжана, но все же очень жаль, что он стыдится выглянуть из своей тесной каюты – нам нашлось бы о чем поговорить. То есть, конечно, не поговорить, а пообщаться при помощи бумаги и кисточки. Хоть мы и говорим на разных языках, но иероглифы-то одни и те же.
Ничего, говорю я себе, крепись. Остались сущие пустяки. Через какой-нибудь месяц ты увидишь огни Нагасаки, а оттуда рукой подать и до родной Кагосимы. И пусть возвращение сулит мне унижение и позор, пусть я стану посмешищем всех моих друзей! Лишь бы снова оказаться дома! В конце концов, никто не посмеет презирать меня в открытую – ведь все знают, что я выполнял волю отца, а приказы, как известно, не обсуждают. Я сделал то, что должен был сделать, к чему обязал меня долг. Жизнь моя загублена, но если это нужно для блага Японии… И все, хватит об этом!
Однако кто бы мог подумать, что возвращение на родину, последний этап семилетних испытаний, окажется таким трудным? Во Франции, по крайней мере, я мог принимать пищу в одиночестве, мог наслаждаться прогулками, общением с природой. Здесь же, на пароходе, я чувствую себя рисовым зернышком, по ошибке попавшим в миску с лапшой. Семь лет жизни среди рыжеволосых варваров так и не приучили меня к некоторым их отвратительным привычкам. Когда я вижу, как утонченная Клебер-сан режет ножом кровавый бифштекс и потом облизывает розовым язычком покрасневшие губы, меня начинает тошнить. А эти английские умывальники, в которых нужно затыкать слив пробкой и мыть лицо в загрязненной воде! А кошмарная, выдуманная извращенным умом одежда! В ней ощущаешь себя карпом, которого завернули в промасленную бумагу и поджаривают на угольях. Больше всего я ненавижу крахмальные воротнички, от которых на подбородке появляется красная сыпь, и кожаные туфли, настоящее орудие пытки. На правах дикого азиата я позволяю себе разгуливать по палубе в легкой юкате, а мои злосчастные соседи по столу парятся в своих одеяниях с утра до вечера. Мои чуткие ноздри очень страдают от запаха европейского пота – острого, масляно-мясного. Ужасна также привычка круглоглазых сморкаться в носовые платки, класть их вместе с соплями обратно в карман, снова доставать и снова сморкаться! Дома этому просто не поверят, решат, что я все выдумал. Хотя семь лет – большой срок. Возможно, у нас тоже дамы уже носят эти смехотворные турнюры на заду и ковыляют, спотыкаясь на высоких каблуках. Любопытно было бы взглянуть на Кеко-сан в этаком наряде. Она ведь совсем большая – тринадцать лет. Еще годик-другой, и нас поженят. А может быть, это произойдет и раньше. Скорей бы уж домой.
Сегодня обретение душевной гармонии давалось мне особенно трудно, потому что:
1) Я обнаружил, что из моего саквояжа исчез лучший инструмент, способный легко рассечь самую толстую мышцу. Что означает эта странная кража?
2) За обедом я вновь попал в унизительное положение – гораздо хуже, чем с Карлом Смелым (см. запись от вчерашнего дня). Фандорин-сан, который по-прежнему очень интересуется Японией, принялся расспрашивать меня о Бусидр и самурайских традициях. Разговор зашел о моей семье, о моих предках. Поскольку я представился офицером, русский стал задавать вопросы о вооружении, мундирах, боевом уставе императорской армии. Это было ужасно! Когда выяснилось, что я никогда не слышал о винтовке Бердана, Фандорин-сан посмотрел на меня очень странно. Он наверняка подумал, что в японской армии служат полные невежды. От стыда я совершенно забыл о вежливости и выбежал из салона, чем, разумеется, еще больше усугубил конфуз.
29 
