7 
— Мне тоже, если быть честным.
— Так, наверное, и голова у тебя болит?
— Сейчас нет, а с утра болела, — и тут на Льва Даниловича напал приступ откровенности. — Был я в душе, и тут мне показалось, что кто-то по спальне ходит. Отчетливо так слышал, испугался, как в детстве.
— Бывает… — по голосу Альберта нетрудно было догадаться, что подобные видения посещали и его. — А мне снилось, знаешь, Лева, даже стыдно признаться…
— Ну-ну, давай, я же не вижу твоей рожи, говори, — бросил в трубку Бирюковский.
— Так вот, мне приснилось, что лежу я живой и целехонький в гробу. Знаешь, ты, наверное, и себе такой присматривал, с прозрачной крышкой. Морду видно, а ноги там, в темноте, в глубине.
— Ну-ну, говори,. — бесстрастным голосом прошептал в трубку Бирюковский, чувствуя, что у него пропадает всякое желание прикасаться к остывшему чаю и что страх вновь расползается от кончиков пальцев на ногах к макушке и волосы, на голове начинают шевелиться.
— Так вот, лежу я в этом гробу, гроб закрыт, защелки закрыты, все винтики золоченые закручены, а ручки, чтобы открыть гроб изнутри и выбраться, нет. Лежу я там, на дне ямы, а яма высоченная, как колодец. Я вижу небо, вороны там кружатся, как положено, а потом начинает земля падать, по пригоршне, все подходят к краю ямы и бросают. И ты, Лева, проходил, тоже бросил.
И звук такой — ш-ш-ш-ш, — будто земля с выпуклого стекла осыпается. Я тебе показываю, кричу, мол, живой, живой я, братцы, вытащите, откройте! А ты язык мне показал и все равно горсть земли бросил, да прямо мне на лицо. А я кричу, кричу, а земли все больше, больше.
А потом темнота и тишина — так тихо, как в гробу. Я от этого и проснулся часов в семь.
— Сон у тебя, Альберт, хороший, — с видом знатока пробормотал Бирюковский, — если себя в гробу увидел, то получится все наоборот, жить ты будешь долго-долго.
— Думаешь? — подобострастно спросил Альберт.
— Думаю, да. Все во сне наоборот получается. Если во сне тебе отдали долг, значит, в жизни не дождешься.
Если я тебе в могилу пригоршню швырнул, значит, не я, а кто-то другой тебе швырнет, а я на твои похороны и приходить не стану.
— Неужели? — мелко засмеялся в трубку Альберт. — Неужели так и не придешь?
— Нет, не приду.
— Тогда и я на твои не пойду.
И мужчины дружно расхохотались, понимая, что кто-то один из них прав.
— Ладно, до встречи, — Бирюковскому вконец стал тягостен этот пространный разговор, и он, нажав кнопку, отключил телефон.
Без аппетита дожевав бутерброды, покрошив печенье и поняв, что чай остыл окончательно, банкир поднялся из-за стола. Ему ничего не хотелось делать, но он понимал, оставаться дома в такую гнусную погоду — только усугублять дурное расположение духа. Нужно поехать в город — туда, где капризы погоды не так заметны, заняться каким-нибудь делом, пусть даже самым бессмысленным. А дел у Бирюковского, как у каждого занятого человека, имелась тьма. Дел всегда накапливалось больше, чем свободного времени, и при желании он мог бы работать даже ночью, приумножая свои бесчисленные капиталы.
"Суббота, — задумался Лев Данилович, — день нерабочий, но поеду в офис, в Москву. Там найду чем заняться.
Другая обстановка, другой воздух, другой коленкор".
Он быстро поднялся наверх и стал одеваться. Ему даже не понадобилось отдавать распоряжение насчет машины, охрана и обслуга были так напуганы его странным сегодняшним поведением, что приготовили все заранее, на всякий случай, зная неровный нрав хозяина. Бирюковский даже насвистывал, глядя на то, как преображается в зеркале.
Живот под добротным костюмом, казалось, исчез, он выглядел подтянутым и сильным, только мешки под глазами напоминали о вчерашнем и о тяжелой ночи. Пальто банкир набросил на плечи, хоть в нем и не было надобности, гараж находился в доме, а преодолеть те пять метров, которые отделяли стоянку от крыльца, можно было бы и нагишом в двадцатиградусный мороз, а не то что в это слякотное утро. Дверца «ягуара» мягко захлопнулась, даже не щелкнув, — такое впечатление, будто она приросла, лишь соприкоснулась с резиной. Охрана заняла свои места в джипе, и, чуть буксуя в мокром снегу, машины двинулись к шоссе.
Мягко покачиваясь, дорогой автомобиль уносил Бирюковского от его загородного дома, но не мог унести от тяжелых мыслей и безысходности. Сидя в салоне, он ощущал, насколько мал мир, в котором он всесилен. Теперь тот ограничивался салоном машины. Только здесь царил уют, только здесь чувствовалась надежность, а весь остальной мир казался враждебным Бирюковскому.
7 
