127 
Он вошел во двор, попыхивая зажатой в зубах сигаретой, с двумя кейсами в руках, с таким видом, словно понятия не имел о том, что на нем нет пальто, а на рукаве пиджака расползлось большое темно-бурое пятно. Встречная старуха прошла мимо него, как мимо пустого места, не обратив на странно одетого седоголового человека никакого внимания: спокойное выражение лица Сивого с лихвой искупало все странности его наряда.
Перед подъездом он выплюнул сигарету на асфальт, переложил оба чемодана в правую руку, а здоровую левую словно невзначай запустил за лацкан пиджака. Подъезды домов испокон веков были местом, где человека могли подстерегать любые неожиданности – от пьяных подростков до профессионалов, виртуозно стреляющих из темноты и машинами уводящих из-под носа у законных владельцев баснословно дорогой морфий.
В подъезде было пусто и, как всегда, стоял особенный, ни на что не похожий запах обжитого московского подъезда. Природа этого запаха всегда ставила Сивого в тупик, но факт оставался фактом: запах существовал, так пахли почти все московские подъезды, за исключением тех, где были нелады с канализацией или газовыми трубами. Запах был скорее приятный, и Сивый, в свое время объездивший всю страну, мог бы поклясться: нигде больше не пахнет так, как в московских подъездах.
Пешком поднявшись на третий этаж, Сивый поставил оба кейса на выложенный стершимся кафелем пол, вынул из кармана ключи и отпер дверь квартиры, расположенной справа от лестницы. Снова подхватив чемоданы, он вошел и закрыл за собой дверь.
Квартира Дынникова была обставлена довольно богато, но безвкусно и вдобавок сильно захламлена – видимо, оставшись без родителей. Тыква и его сестра так и не смогли решить, кто из них должен убирать в квартире. Выворачивая на пол содержимое битком набитого стенного шкафа в прихожей, Сивый подумал, что теперь этот вопрос окончательно утратил актуальность.
Среди мятых рюкзаков, тряпок и комком затолканных в шкаф дорогих кожаных курток он отыскал вместительную спортивную сумку и, морщась от боли в руке, опорожнил в нее оба кейса. Кейсы он один за другим зашвырнул в угол. Они с грохотом упали на давно нуждавшийся в натирке паркет.
В ответ на этот шум из спальни донесся сдавленный стон. Сивый ногой отодвинул с дороги сумку и прошел в спальню, хрустя рассыпанным по полу печеньем и оставляя за собой грязные следы.
Мария Дынникова лежала на собственной кровати, надежно прикованная к спинке стальными наручниками.
Наручники служили скорее для того, чтобы уберечь Машку от несчастного случая, чем для предотвращения побега. Бежать ей было некуда, да она и не хотела никуда бежать.
Сивый остановился в дверях и закурил, глядя на Машку со смесью жалости и отвращения. Лицо Дынниковой-младшей осунулось и подурнело, воспаленные глаза глубоко запали, вокруг них залегли отталкивающие коричневые тени. Натуральные светлые волосы сбились в грязный колтун, а зубы сильно выдавались вперед на обтянутом сухой, нездорового оттенка кожей костистом лице и неестественно белели в запекшейся щели приоткрытого рта.
Когда Сивый вошел, она снова застонала – без слов, как раненое животное. На Раскошина она даже не посмотрела.
Ее взгляд был прикован к подоконнику, на котором стояла вскрытая коробка с ампулами и лежала упаковка одноразовых шприцев.
– Тц-тц-тц, – поцокал языком Сивый, – какая беда!
Моя девочка давно не получала дозу! Ай-яй-яй! Нехороший дядя заставил девочку ждать!
Машка снова застонала – глухо, протяжно.
– Не плачь, деточка, – сказал Сивый и глубоко затянулся сигаретой, – дядя все исправит. Сейчас будет хорошо.
Он подошел к подоконнику, разорвал упаковку и надел на шприц иглу. Щелчком отбив кончик ампулы, он высосал из нее прозрачную жидкость. Покосившись через плечо на свою пленницу, Сивый перекачал в шприц содержимое еще одной ампулы. Этого должно было хватить наверняка. Девчонку можно было просто придушить подушкой, но Сивый полагал, что там, где это не мешает делу, надо поддерживать хотя бы видимость справедливости. Бедная сиротка и так намучилась, так пусть хотя бы умрет, ловя кайф!
Он туго перетянул ее худую, как ветка, руку резиновым жгутом и поднял шприц, нацеливаясь кончиком иглы в исколотую вену. В это время в коридоре что-то хрустнуло – видимо, все то же рассыпанное печенье, – раздался яростный возглас, а затем дрожащий от гнева и ненависти голос Активиста произнес:
127 
