100 
– И ничего смешного, – сказала Ирина.
– Я и не думал смеяться, – заверил ее Сиверов, нарочно подпустив в голос строго, как змеиный яд, отмеренную дозу иронии. – Это действительно очень серьезная книга.
– Представь себе! – запальчиво сказала Быстрицкая. Лекарство подействовало, она хотя бы на короткое время перестала грустить. – Ты ведь ее даже не читал! Здесь собраны свидетельства очевидцев, которые с ней виделись и говорили, тут полно достоверных исторических фактов. А ты готов поднять на смех все, что не укладывается в рамки твоего материализма…
– Эту книгу я действительно не читал, – согласился Глеб. – Но уверен, что даже самые добросовестные очевидцы сильно исказили то, что ты называешь фактами. Очевидцы – это зеркала, но зеркала кривые. И чем больше времени проходит, тем сильнее искажения – пусть неосознанные, но все же… К сожалению, всем нам испокон веков приходится довольствоваться именно такими зеркалами. И еще, наверное, долго придется довольствоваться.
– Что-то я тебя не совсем поняла, – сказала Ирина.
– Это я туманно выразился. – Глеб разобрался наконец с помазком и бросил его в сумку, точно зная, что помазок ему не пригодится, как, впрочем, и все остальное. – Вот простая аксиома из школьного курса физики: ни один прибор, будь то вольтметр, амперметр или самый примитивный динамометр, не дает точной, объективной картины проводимого опыта, потому что сам на него влияет. Чуточку, но влияет. А представь себе динамометр, обогащенный всеми человеческими знаниями, эмоциями и предрассудками! Он тебе такое покажет, что волосы дыбом встанут!
– Чепуха, – решительно возразила Быстрицкая. – Ты, по-моему, сам не вполне понимаешь, что говоришь. Что же, никому нельзя верить?
– Можно, – ответил Сиверов, с подозрением нюхая флакон какого-то сомнительного одеколона, обнаруженный в самом темном углу ванной. – Можно верить, что человек говорит правду… или то, что ему кажется правдой в данный момент. А знаешь, – неожиданно для себя добавил он, – я ведь тоже с ней виделся однажды.
– С кем? – не поняла Ирина. – Что?! Ты?! Ты виделся с Вангой?! И как это воспринимать – как правду или как то, что тебе кажется правдой в данный момент?
– Как объективный факт, – сказал Сиверов. – Просто факт, а не приправленное эмоциями впечатление о нем.
– С тобой невозможно разговаривать, – объявила жена. – Я вообще не понимаю, как я с тобой живу столько лет. Ты же ничего мне не рассказываешь! Виделся с Вангой и молчит, как партизан!
– А может, партизану просто нечего сказать? Хочешь честно? Я ведь сам вспомнил об этом событии буквально пару недель назад. А до этого совсем не помнил. Как будто мне память стерли, понимаешь?
– Не понимаю, – сказала Ирина, – но это неважно. Ты хотя бы говорил с ней? Что она тебе сказала?
Сиверов вздохнул.
– Ничего, что мне хотелось бы услышать, – не кривя душой, ответил он. – И ничего, чему я мог бы безоговорочно поверить. Вообще, все это было так давно, случайно и мимолетно, что я почти ничего не помню. Мало ли с кем говорила Ванга! Я слышал, она даже с Гитлером встречалась и ухитрилась сильно его рассердить.
– Чудеса, – сказала Ирина.
Глеб молча кивнул. Ему не понравилось это слово – «чудеса», потому что оно довольно точно и исчерпывающе описывало происходящее. Дело было вовсе не в Грабовском – тут, как подозревал Сиверов, никакими чудесами и не пахло, – а в том, что творилось с ним самим, внутри него. Он действительно многое забыл; воспоминания о том разговоре с ясновидящей возвращались к нему по частям, как правило, во сне, и, проснувшись поутру, он не знал, воспоминания это на самом деле или что-то иное. Может быть, давно умершая женщина и впрямь приходила к нему по ночам, чтобы поговорить? Слов утешения в этих разговорах не было, и содержание их действительно не очень нравилось Глебу Сиверову, но, как ни странно, после таких сновидений, которые с чистой совестью можно было приравнять к кошмарам, он просыпался отдохнувшим, бодрым, с давно забытым чувством легкости и чистоты восприятия.
Да, чудеса… Прямо сейчас, во время разговора с Ириной, стоя над раскрытой сумкой с ненужными пожитками, он вспомнил, что проблемы со зрением начались у него сразу же после встречи с Вангой. Дневной свет стал нестерпимо резать глаза, зато появилась способность видеть в темноте, не раз спасавшая ему жизнь и стоившая жизни многим людям, которым лучше было находиться на глубине двух метров под землей, чем на ее поверхности. «Охотишься в сумерках и по ночам, как кошка, – всплыли откуда-то навсегда, казалось, забытые слова, произнесенные глуховатым старческим голосом, – значит, и видеть должен, как она. Так мне про тебя сказали, и так будет, а хорошо это или плохо – не знаю, не мне судить». Он тогда не спросил, с кем старуха совещалась по поводу его персоны; впрочем, в тот момент ответ казался очевидным, более того – единственно возможным. И лишь потом, когда реальная, полная рутинных забот жизнь снова властно вступила в свои права, этот единственный, очевидный ответ стал казаться бредовым, притянутым за уши, невозможным, особенно для профессионального ликвидатора, никогда не бывшего религиозным. Куда проще было решить, что старуха просто-напросто оговорилась или даже приврала, чтобы придать своим туманным пророчествам дополнительный вес; придя к такому выводу, ее слова было нетрудно вычеркнуть из памяти, что впоследствии и произошло – незаметно, будто бы само собой.
100 
